взаимному перемещению. От теории Эйнштейна он ждал полного доказательства данного тезиса (в применении не только к равномерному, но и к ускоренному движению) и, соответственно, решения проблем, накопившихся в данной области в физике. Почему для Бергсона это было важно, выяснится немного позже.

В какой же мере время, описываемое в теории Эйнштейна, является реальным временем? В этом и заключается, по сути, решающий вопрос, поставленный Бергсоном. Собственно, мы уже знаем ответ на него, исходя из всей логики его концепции, но проследим в общих чертах за его аргументацией. Новым в ней является исследование процесса перехода от восприятия времени, от внутреннего, психологического времени ко времени, приписываемому вещам, – иными словами, анализ того, как образуется идея универсального времени, присущая обыденному сознанию. Переход осуществляется так: «Мы воспринимаем материальный мир, и это восприятие – правильно или нет – кажется чем-то существующим и в нас и вне нас: с одной стороны, оно является состоянием сознания; с другой же стороны – оно поверхностный слой материи, где ощущающий сливается с ощущаемым. Каждому моменту нашей внутренней жизни соответствует, таким образом, момент нашего тела и всей окружающей нас материи, являющийся “одновременным” первому моменту: эта материя кажется нам затем участвующей в нашей сознательной длительности» (с. 40). В прежних работах Бергсон затрагивал эту тему; она была главным образом изложена в «Материи и памяти», но о ней шла речь и в «Творческой эволюции», «Введении в метафизику», «Восприятии изменчивости». Однако здесь Бергсон вносит новый нюанс: поскольку у нас нет оснований ограничивать эту длительность только ближайшими к нам вещами, мы распространяем ее и на более отдаленные. «Так рождается идея вселенской длительности, т. е. идея безличного сознания, служащего соединительным звеном между всеми индивидуальными сознаниями и, равным образом, между ними и остальной природой» (там же).

Бергсон впервые столь подробно разбирает проблему генезиса идеи универсального времени. Создается впечатление, что он противоречит сам себе: что может быть более чуждым его концепции, чем идея безличного универсального времени? И все же противоречия здесь, очевидно, нет: ведь он говорит уже не о времени сознания, как прежде, а о времени, приписываемом материальному миру, причем высказывает эту мысль в гипотетической форме. Правда, далее Бергсон назовет универсальное время реальным, тогда как раньше реальным временем он считал только длительность. Но, как увидим, основанием реальности этого времени является все же не что иное, как его продемонстрированная выше исходная связь с сознанием, с длительностью. А вот утверждение о том, что сознания различных людей имеют одну и ту же длительность, думается, несколько обедняет бергсоновскую концепцию – ведь в прежних формулировках она предполагала соотнесение ритма длительности конкретного человеческого сознания с его интенсивностью, т. е. с духовным усилием, способность к которому у разных людей не одинакова. К новому повороту Бергсона, очевидно, вынудила задача осмысления теории Эйнштейна: в ней шла речь именно о материальном, физическом («универсальном»), а не психологическом времени, – значит, дискуссию следовало вести именно на этой территории, на поле противника, иначе с Эйнштейном не было бы никаких точек соприкосновения. Ведь Бергсон намерен был доказать, что «гипотеза здравого смысла» об универсальном времени, основанием которой служит восприятие времени как длительности, вовсе не опровергается, а, наоборот, подтверждается теорией относительности.

Доказывает он это следующим образом. Поскольку длительность предполагает, как вытекало из его концепции, сознание, то реально только то время, которое кем-то воспринимается и переживается. «Но таково же и всякое мыслимое время, потому что невозможно мыслить время, не представляя его себе воспринятым и пережитым» (с. 43). Однако реальное время не может быть измерено, как было выяснено еще в «Опыте». Здесь Бергсон только воспроизводит свою прежнюю аргументацию, утверждая, что измерять время – значит исчислять одновременности, заменять реальное время его пространственной траекторией. Поскольку в реальном времени нельзя выделить двух одновременных моментов (в нем нет моментов, мгновений как таковых), применительно к нему можно говорить только об одновременности двух потоков. Далее, коль скоро наше внимание способно раздваиваться, не разделяясь при этом, то мы одним актом внимания можем схватить, сидя, например, на берегу реки, течение воды и движение лодки по ней или полет птицы, – но именно в виде одновременных движений, потоков. Таково, по Бергсону, первоначальное психологическое представление об одновременности. Мгновения же выделяются в этих потоках тогда, когда на наше внутреннее реальное время, длительность, накладывается «время, протянутое в пространстве». Это и происходит, когда мы от длительности переходим к универсальному безличному времени, поскольку нам нужно его измерять и, следовательно, фиксировать одновременность какого-то явления или события и показаний часов. Однако при этом, предупреждает Бергсон, нужно помнить, что только соотнесение того, что измеряется, с моментами нашей собственной длительности, выделяемыми самим актом фиксации одновременности, позволяет сказать, что мы измеряем именно время, а не что-либо иное: ведь только в длительности благодаря действию памяти сохраняется последовательность – необходимая характеристика истинного времени.

Переходя таким образом при измерении времени от последовательности, присущей реальному времени, к одновременности, от процесса развертывания к тому, что уже развернулось, мы снабжаем пространство дополнительным измерением. Бергсон поясняет это так: представим себе, что мир лишен измерений и сводится к математической точке, претерпевающей качественное изменение; тогда, если предположить, что скорость смены качеств стала бесконечно большой и качественные точки оказались даны все сразу, то к миру, лишенному измерений, добавится линия, на которой все эти точки будут расположены рядом. Таким образом возникнет мир с одним измерением. Если с ним, в свою очередь, провести подобную операцию, то добавится второе измерение, необходимое для того, «чтобы расположить рядом качественные линии… которые были последовательными моментами ее истории» (с. 53). В случае мира с двумя измерениями (плоскости) замена развертывания тем, что уже развернулось, приведет к тому, что можно представить как нагроможденные друг на друга плоскости; и, наконец, в случае трехмерного мира такая операция приведет к четвертому измерению. «Наука имеет дело с таким временем, которому мы вполне можем придать бесконечно большую скорость уже по одному тому, что она не в силах специфицировать “скорость развертывания” времени: она считает одновременные мгновения и вынуждена оставлять без внимания промежутки между ними – вследствие этого она потенциально вводит в пространство некоторое дополнительное измерение. Нашему измерению времени присуща, следовательно, тенденция размещать его содержание в четырехмерном пространстве, в котором прошлое, настоящее и будущее от века были бы расположены друг рядом с другом или наложены друг на друга. Эта тенденция есть просто свидетельство нашего бессилия математически выразить само время, свидетельство того, что для его измерения мы вынуждены подменять его одновременными моментами, которые мы считаем; эти одновременные моменты суть мгновения; они не причастны природе реального времени; они