но и, по выражению A-И. Марру, «времени историографов, профессоров истории». Будущее в понимании Бергсона открыто, свободно, зависит от воли людей – подлинных творцов истории, а не пассивных ее свидетелей, жертв обстоятельств; реальность многолинейна, в самом процессе ее становления порождается множество возможностей, и ни одна из них не предопределена фатально. В бергсоновской философии, таким образом, содержались очень продуктивные для исторической теории идеи, и они довольно рано были восприняты. Уже Шарль Пеги в работе «Клио», написанной в 1909–1913 гг., поддержал Бергсона. Здесь он применил бергсоновскую концепцию длительности к проблематике философии истории и высказал идею о существовании длительностей народов и длительности мира, о том, что события в жизни народов и мира не подчинены чисто внешнему, хронологически однородному времени, не развертываются с одной и той же скоростью, в одном ритме; события не однородны, носят органический характер, им присущи собственные ритмы напряжения и ослабления, в них существуют моменты подъема и спада, точки кризисов[491].

Историк Марк Блок, один из создателей школы Анналов, сформулировавшей новое понимание задач и методов исторической науки, прямо соотносил свои взгляды с идеями Бергсона. В его знаменитой «Апологии истории» читаем: «Итак, человеческое время всегда будет сопротивляться строгому единообразию и жесткому делению на отрезки, которые свойственны часам. Для него нужны единицы измерения, согласующиеся с его собственным ритмом и определяемые такими границами, которые часто – ибо того требует действительность – представляют собой пограничные зоны. Лишь обретя подобную гибкость, история может надеяться приспособить свои классификации к “контурам самой действительности”, как выразился Бергсон, а это, собственно, и есть конечная цель всякой науки»[492]. Влияние Бергсона явно чувствуется и в работе Р. Арона «Введение в философию истории» (1938). Здесь Арон отмечает, что в известном смысле он руководствовался бергсоновским анализом, и много рассуждает о ретроспективной иллюзии, об особенностях исторической реконструкции прошлого, о том, что «сама эволюция, давая прошлому другое будущее, делает его другим»[493]. Как утверждал Арон в цитированной выше статье, из предложенного Бергсоном различения исторической реальности и ретроспективного взгляда на нее можно «вывести концепцию исторического познания, которая находилась бы в согласии с внутренней структурой реальности. В этом смысле, как часто отмечал А.-И. Марру, Бергсона можно поместить в истоках того идейного движения, которое привело к обновлению, возможно, не столько исторического знания, сколько представления о нем, создаваемого историками и философами»[494].

В литературе подчеркивалось, что Бергсон способствовал изменению позиций в исторической дисциплине сразу в двух аспектах: в сфере самой исторической реальности, которую он описал как открытую, как поле свободной деятельности людей, и в сфере истории как науки. Он показал, что, «с одной стороны, История есть место события, всегда неожиданного и случайного; с другой стороны, история (с маленькой буквы: историография[495] есть усилие ретроспекции, связанной с душой историка, пребывающего в настоящем»[496]. В результате история предстала не как мертвое прошлое, а как живой опыт, в который вовлечен и сам историк. Позиция историка обрела иной, чем прежде, вид – он выступил не как пассивный комментатор событий прошлого, а как активный исследователь, формирующий картину исторической реальности. В таком случае, отмечает Марру, история учений «не есть ни простой перечень заблуждений человеческого духа, ни коллекция окаменелостей, позволяющая реконструировать генеалогию нашей истины; она будет возрождением ценностей, которые без нее были бы забыты… История есть Встреча с Другим» (ibid.).

Тема встречи с другим много разрабатывалась в XX веке – и в философии, и в исторической науке. Бергсон внес в ее обсуждение существенный вклад, восстав против отождествления истории как реальности с логикой. Он писал когда-то в «Смехе» о логике сновидения, логике воображения, понимая под ней особую внутреннюю организацию данных феноменов. В этом смысле он, возможно, и признал бы особую «логику случайности», действующую в истории, нечто аналогичное его «внутренней», психологической причинности (к проблеме исторической закономерности в понимании Бергсона мы вернемся в гл. 9). Но он резко возражал против переноса в сферу становящейся исторической реальности законов логического мышления, против попытки «заменить живую реальность мертвой схемой» (ibid., р. 212). Что же касается «логики ретроспекции» в познании прошлого, то ему она была хорошо знакома: ведь сам он в своих историко-философских экскурсах прибегал к ней, рассуждая о прежних философских учениях под углом зрения своей концепции и подчеркивая в зависимости от этого важные для себя моменты. В этих частых в его работах «встречах с другим» Бергсон был внимательным и достойным собеседником: хотя собственную философскую позицию он расценивает как «высшую» по сравнению с предшествовавшими, неоднократно отмечалось (мы приводили в гл. 4 суждение Э. Брейе, но он не одинок в своем мнении), что те, к чьим взглядам он обращается, например Плотин и Кант, на страницах его произведений «живут», поскольку их идеи – не музейные экспонаты, а важные для настоящего посредники, вехи идущего через века философского постижения мира. Платон и Плотин, Беркли и Кант для него – мыслители, которым он ставит вопросы, важные для него самого.

Бергсон понимал, что «логика ретроспекции» в историческом исследовании неизбежна, и замечал, что не призывает совсем отбросить эту логику, восстать против нее. Но он считал необходимым ослабить ее, сделать более гибкой, «приспособить к длительности». Ему важно было сформулировать эту проблему. А тем самым он высказал свое мнение в дискуссии, давно ведущейся в историографии и философии истории между сторонниками презентизма, переносящего современные способы мышления в прошлое, модернизирующего его, и защитниками антикваризма, стремящимися представить прошлое без привнесения в него элементов современности[497]. Подчеркнув активную позицию историка, Бергсон показал, что современность всегда вторгается в оценку прошлого, но призвал к осторожности в интерпретации исторического материала, к учету изменчивого и творческого характера самого человеческого бытия. Он применил к истории как науке заявленный еще в ранних работах подход, нацеленный на то, чтобы стать ближе к реальности, добиваться точности в ее исследовании и описании. Что же касается проблемы возможного и действительного, то позиция Бергсона не закрывает путь, как могло бы показаться, учету различных возможностей в истории и, соответственно, разным вариантам экспериментальной истории, в том числе контрфактическому моделированию. Его концепция виртуального существования и признание «негативно» возможного, т. е. того, что не является невозможным, вполне благоприятны для такого подхода. Продолжая его мысль, можно сказать, что историк вправе исследовать разные варианты развития, бывшие возможными в прошлом, и строить свои предположения о том, как могло бы пойти в зависимости от этого дальнейшее развитие. Правда, это уже иная проблема, и Бергсон ее специально не рассматривал. Вообще, как верно отмечает Р.-М. Моссе-Бастид, тема возможного и