в отношении к живому, организованному миру. Обычно мы в своих рассуждениях смешиваем негативное и позитивное значения понятия «возможное», бессознательно переходя от одного к другому; с этим и связана псевдопроблема.

Слова Бергсона «возможное есть мираж настоящего в прошлом» означают, что люди, находясь в настоящем, постоянно осуществляют ремоделирование, пересоздание прошлого настоящим, причины следствием, выстраивают прошлое исходя из настоящего. Мы объясняем какое-то событие через некоторые предшествовавшие ему события, но с тем же успехом могли бы объяснить его и через иные антецеденты, или те же, но по-иному выделенные нашим ретроспективным вниманием, и в этом случае они предстали бы уже в другом виде. «Мы, к примеру, задумываемся над тем, какими будут искусство, литература, цивилизация завтрашнего дня; мы представляем в общих чертах линию эволюции обществ; мы доходим до того, что предсказываем детали событий. Конечно, мы всегда сможем связать осуществившуюся реальность с событиями, которые ей предшествовали, и с обстоятельствами, в которых она осуществлялась: но совершенно иная реальность (правда, не какая угодно) была бы столь же хорошо связана с теми же обстоятельствами и с теми же событиями, взятыми с другой стороны» (р. 22). Такая специфика исторического познания, являющегося всегда ремоделированием, реконструированием, отчасти и объясняет «позитивную» трактовку возможного. Но это приводит, по Бергсону, к искажениям в понимании прошлого.

Следуя нашей обычной логике, которая по определению является «логикой ретроспекции», мы выделяем в прошлом такие стороны. которые кажутся нам важными сегодня; аналогично мы поступаем, пытаясь определить сегодня, что именно из нашего настоящего станет особенно значимым в будущем. Ретроспективная иллюзия связана с самой природой рассудка, полагающего, что истина вечна и если суждение сегодня истинно, то и вчера оно было и завтра останется таким же (в этом замечании Бергсона сказывается, на наш взгляд, воздействие идей Джеймса). Верой в ретроспективную значимость истинного суждения пропитана любая наша оценка людей и событий. К примеру, мы связываем романтизм XIX века с теми элементами романтического, которые обнаруживаем в классицизме. Но романтический аспект классицизма можно выявить только в силу ретроспективного действия уже возникшего романтизма. «Если бы не было Руссо, Шатобриана, Виньи, Виктора Гюго, мы бы не только никогда не заметили романтизма у классиков прежних эпох, но его действительно не было бы, ибо романтизм классиков создается только путем выкраивания в их творчестве определенного аспекта, а этот аспект, с его конкретной формой, не в большей мере существовал в классической литературе до появления романтизма, чем в проплывающем облаке существует забавный рисунок, который замечает художник, организуя аморфную массу по воле своей фантазии. Романтизм ретроспективно воздействовал на классицизм, как рисунок художника на это облако» (р. 23).

Бергсон приводит и другой пример: важнейший факт Нового времени – наступление демократии. Можно, конечно, обнаружить в прошлом, описанном жившими тогда людьми, ее предвестников, но самые интересные для нас свидетельства они могли бы дать, если бы знали, каков будет дальнейший путь, к чему приведет развитие демократии. Однако путь очерчивался в самом процессе продвижения вперед людей, постепенно осознавших и осуществивших идею демократии. Необходим, утверждает Бергсон, счастливый случай, какое-то исключительное везение, чтобы мы верно указали в настоящем особенности, которые представят интерес для будущего историка. Ведь он, рассматривая это настоящее, ставшее для него прошлым, выделит в нем то, что сочтет важным для своего собственного настоящего, т. е. для нашего будущего, о котором мы пока не можем иметь никакого представления, поскольку в истории отсутствует детерминизм, существующий в неживой природе. В настоящем этого предполагаемого историка возникнут совершенно неведомые нам явления, непредвидимая новизна. «Как же мы можем сегодня приноравливаться к ней, чтобы выбрать из фактов те, которые необходимо зарегистрировать, или, скорее, чтобы сфабриковать факты, разрезая согласно этому указанию настоящую реальность?» (р. 24). Предвестники каких-то событий, обнаруживаемые нами в прошлом, становятся для нас важными знаками только потому, что нам уже известен пройденный путь; но когда происходили эти события, ни путь, ни его направление, ни конечный пункт не были даны, а события еще не стали знаками.

Итак, исторические истоки настоящего не могут быть, по Бергсону, полностью воссозданы, поскольку для этого необходимо, пребывая в настоящем, выразить какие-то важные стороны прошлого в зависимости от того, какое значение они будут иметь для будущего; а это невозможно в силу самой природы длительности, в силу непредвидимости будущего. Именно эволюция, осуществляющаяся во времени, в длительности, создает новые точки зрения, и вместе с реальностью возникает ее возможность. Если осознать это, эволюцию нельзя будет представлять как реализацию какой-то программы, «двери будущего распахнутся настежь; откроется неограниченное поле свободы» (р. 132). Те мыслители, которые подчеркивали роль индетерминации и свободы в мире, не сделали, по Бергсону, верных выводов, поскольку понимали саму индетерминацию как соперничество между различными возможностями; но ведь возможность как раз и создается свободой. «Следует сказать со всей определенностью: именно реальное становится возможным, а не возможное делается реальным» (ibid.).

Вначале бергсоновская позиция вызывает недоумение: почему идею возможного критикует человек, который столько писал о виртуальных, бессознательных состояниях, философ, всячески подчеркивавший роль становления в противовес ставшему? А ведь становление – это и есть переход от возможного к действительному. С.Л. Франк, чья концепция бытия во многом близка бергсоновской, писал, что пониманием бытия как становления предполагается, что «понятие “возможности" совсем не есть – как принято думать в новой философии – лишь чисто рефлексивная категория, как если бы все сущее как таковое совпадало с “действительным”, в готовом виде наличествующим, а идея “возможного” принадлежала только к нашей субъективной, познающей и объясняющей установке в отношении бытия, – а есть, напротив, как думал Аристотель, категория конститутивная, принадлежащая к составу самого бытия»[483]. Франк отмечал, что Бергсон, как и он сам, понимает «непосредственное самобытие» как «нечто неготовое, потенциальное, лишь нарождающееся и творимое – бытие в форме становления, мочи, стремления и осуществления. Оно есть сущая потенциальность или мочь…»[484] Франк, на наш взгляд, прав в своей оценке: действительно, у Бергсона даже Абсолют несет в себе темпоральность, а значит, и потенциальность. Но как же подобная потенциальность соотносится с бергсоновским отрицанием «позитивно»-возможного? Что же, Бергсон возвращается к трактовке возможности как «чисто рефлексивной категории»? С нашей точки зрения, его позиция иная, и она сходна с позицией Франка. Бергсон поясняет: он возражает против понимания возможного как «предсуществования в форме идеи» (р. 130), как чего-то определенного, застывшего, неизменного, что до всякой реализации существует «в себе» в некоей области, лишенной длительности, откуда может быть извлечено. Здесь вспоминается и платоновское царство идей, и представление Лейбница о Боге, выбиравшем – в сфере вечности – лучший из возможных миров. Острие критики Бергсона направлено