что интеллект, овладев тремя видами идей, может конструировать их, как ему заблагорассудится: вначале выберет те, которые лучше всего способствуют социальной жизни, затем обратится к идеям, представляющим интерес для чистого умозрения и, наконец, займется конструированием идей ради удовольствия; но в основе создания огромного множества общих идей, не принадлежащих к первым двум рассмотренным выше категориям, лежит социальный и практический интерес. Однако такой труд индивидуального мышления является собственно человеческим; выполняя его, человек еще не выходит за границы, установленные ему жизнью, природой, обществом. А вот интуитивная философия, по Бергсону, способна сделать гораздо больше: она перемещает человека в направлении божественного, поскольку именно так можно назвать усилие – даже самое скромное – духа, который вновь включается в жизненный порыв, доходит до истоков. Именно такое усилие помогает изгнать призраки псевдопроблем, иллюзии, преследующие интеллект. Как только мы интуитивно замечаем истину, интеллект исправляется, формулирует свою ошибку, проверяет аналитически то, что было ему подсказано интуицией. «Без предупреждения, пришедшего извне, мысль о возможной иллюзии даже не коснулась бы его, ибо его иллюзия составляла часть его природы» (р. 79). Значит, исходная ограниченность интеллекта (как выяснилось уже в «Творческой эволюции») не есть нечто фатальное: хотя полностью она не преодолима, ее можно уменьшить, сгладить какие-то чересчур острые углы.

Итак, интуиция носит сверхинтеллектуальный характер, но она не есть инстинкт или чувство – против подобных суждений Бергсон резко возражает во «Введении». Ни в одной из своих работ, подчеркивает он, он не утверждал ничего подобного. Интуиция принадлежит к сфере духа, мышления – об этом Бергсон говорит здесь со всей определенностью; интуиция есть дух, познающий самого себя. В «Длительности и одновременности», относящейся к этому же времени, читаем: рассудок является «одной из способностей мышления, но не мышлением в целом. Мышление в его совокупности отдает отчет о совокупности испытываемого нами, совокупность же испытываемого нами содержит длительность»[475]. Конечный вывод Бергсона об интуиции в данный период: интуиция – это рефлексия. Несколько поясняет он это в письме к X. Гёффдингу: «…человеческая интуиция, которая продолжает, развивает и превращает в рефлексию то, что остается в человеке инстинктивного, способна все более и более полно охватывать жизнь»[476]. Хотя многие черты интуиции остались в его описании теми же, что в ранних работах, сама концепция стала более четкой: в ней проговаривается то, что раньше не всегда звучало отчетливо. Бергсон по-прежнему понимает ее как непосредственное сознание, видение, «которое едва отделяется от видимого объекта, познание, представляющее собой контакт и даже совпадение» (р. 36); но, поскольку реальность в основе своей духовна, то и в случае «совпадения» с внешним объектом интуиция постигает сам дух, есть непосредственное усмотрение духом самого себя. Стало быть, на первый план здесь выступает трактовка интуиции не как формы жизни, а как самопознания духа. Интеллект тоже причастен сфере духа, но направлен преимущественно на материю.

Как поясняет далее Бергсон, его концепция нацелена против «сухого рационализма», созданного «главным образом отрицаниями» (очередной выпад в адрес Гегеля)[477]. Разве не с интеллектом мы прежде всего советуемся? – спрашивает он. Ведь интеллект есть человеческий способ мыслить. Но, если оставить название «интеллект» за познанием духа, то, чтобы отличить его от познания материи, следует различать две интеллектуальные функции, противоположные друг другу, «ибо дух мыслит самого себя, только идя наперекор привычекам, выработанным в контакте с материей, а эти привычки суть то, что обычно называют интеллектуальными тенденциями» (р. 98). Потому, чтобы не запутывать этот вопрос, лучше было бы по-иному обозначить ту функцию, которая связана именно с духом. Как раз это и предполагается, по Бергсону, его понятием интуиции. В одном из писем позднего периода он писал, вспоминая о своих сомнениях при выборе данного термина: «Строго говоря, я мог бы без него обойтись; но это нанесло бы ущерб ясности и удобству», поскольку тогда пришлось бы приписывать слову «интеллект» или «мышление» два различных смысла, между которыми читателю всякий раз нужно было бы выбирать (правда, если удобства Бергсон этим и добился, то ясности, очевидно, нет: ведь именно с термином «интуиция» было связано множество критических высказываний в его адрес). «Именно так, думаю, часто и поступали, не отдавая себе в этом отчета; я предпочел сделать выбор за читателя, используя два различных слова», – добавляет Бергсон[478]; иначе говоря, он полагал, что в предшествующих концепциях понятие «мышление» несло в себе оба смысла, которые он сам развел, отнеся их к понятиям «интеллект» и «интуиция». «Никоим образом, следовательно, мы не приуменьшаем значение интеллекта; мы не изгоняем его ни с одной из территорий, которые он занимал до сих пор; и там, где он находится всецело в своей области, мы приписываем ему способность, которую за ним обычно оспаривала новоевропейская философия. Но мы констатируем существование рядом с ним другой способности, призванной к иному роду познания. Мы имеем таким образом, с одной стороны, науку и механическое ремесло, связанные с чистым интеллектом; с другой стороны, метафизику, которая обращается к интуиции. Между двумя этими крайними точками расположатся тогда науки о моральной, социальной и даже органической жизни – последние из них более интеллектуальны, первые более интуитивны. Но знание, интуитивно оно или интеллектуально, будет отмечено печатью точности» (р. 99).

Эдуар Леруа, размышляя об этой проблеме, так толковал два смысла слова «интеллект», о которых говорил Бергсон: в первом случае это связность, строгая последовательность рассуждений, используемая в процедурах анализа и синтеза; во втором – размах и гибкость, присущие процессу открытия, изобретения. Главным объектом бергсоновской критики стал интеллект первого рода[479], причем, добавим, критика эта была нацелена именно против применения такого рода интеллекта в неподходящей для него области. Выдвинув на первый план иную, интуитивную сторону мышления, подчеркнув дообразную природу интуиции, ее связь с глубинными пластами сознания, с бессознательными процессами, Бергсон вполне ясно очертил ту проблематику, исследование которой стало одним из приоритетных направлений философии XX века.

И все это в целом существенно меняет наши представления о Бергсоне. Давно было ясно, что его, мыслителя, сохранившего верность многим классическим традициям, по-своему тоже искавшего в философии точности и достоверности, но понимавшего их по-иному, безусловно нельзя назвать иррационалистом. «Бергсонизм, – писал еще в 1914 г. Шарль Пеги, – никогда не был ни иррационализмом, ни антирационализмом. Он был новым рационализмом»[480]. Но даже и более смягченное выражение – «антиинтеллектуалист», как отмечалось выше, неточно; Бергсон, думается, вполне обоснованно возражал против такой характеристики. Действительно, ведь Канта, установившего границы деятельности чистого разума, не называют антирационалистом, – и понятно, что Бергсона удивляло, отчего в таком случае на него самого наклеивается ярлык «антиинтеллектуалист»: пусть он