прежде всего против концепций элейской школы или платонизма, где идеальное бытие (включавшее в себя и все возможности) существовало от века, в завершенной и полной форме: «Уже древние… будучи в той или иной мере платониками… представляли себе, что Бытие дано раз навсегда, полное и совершенное, в неизменной системе Идей; мир, который развертывается перед нами, не мог, следовательно, ничего к этому прибавить; он был, напротив, только уменьшением или деградацией; его последовательные состояния измеряли возрастающее или убывающее расхождение между тем, чем он является, то есть тенью, отброшенной во времени, и тем, чем он должен быть, Идеей, водворенной в вечность» (р. 132–133).

А в более общем смысле Бергсон имел в виду классическую трактовку сущности как предшествующей существованию – и здесь уже под его критику подпадают многие философы прошлого, в том числе Лейбниц и Спиноза. Так, рассматривая еще в ранних лекциях философию Спинозы, Бергсон писал, что созданный им «математический» мир «примечателен тем, что возможное и действительное составляют в нем одно целое, между возможностью и существованием нет различия»[485]. Подобное понимание противоречит творчеству, в котором вовсе не реализуется данная заранее, готовая идея, – вот о чем говорит Бергсон, очень сильно и даже, может быть, чересчур акцентируя этот момент, так что создается впечатление, что он полностью отрицает всякое понимание возможного, кроме «негативного», чисто логического. На самом же деле он показывает, что в потоке изменчивой реальности возможности тоже все время меняются, что «п длительности, рассматриваемой как творческая эволюция, существует постоянное творение возможности, а не только действительности» (р. 20).

Эти размышления Бергсона имеют прямое отношение к проблемам исторического понимания и объяснения, активно обсуждавшимся в XX веке, в том числе во французской исторической науке. Вероятно, данные его работы и явились откликом на эти обсуждения, затронувшие близкие ему темы. Он говорит здесь и о собственно человеческой истории, и об истории развития, эволюции мира, но опирается все на ту же идею времени, длительности, которая задала новый ракурс трактовки истории вообще, в какой бы сфере ее ни рассматривать. Время, свобода, память, забывание – все это темы, имеющие прямое отношение к вопросам исторического исследования. Правда, проблемы истории как таковой, равно как и философии истории, довольно поздно попали в сферу внимания Бергсона. В «Опыте» время рассматривалось как характеристика индивидуального существования, истории личности; в «Творческой эволюции» элементы биологизма противоречили собственно историческому подходу, предполагающему оппозицию между природой и свободой, хотя, как отмечалось выше, Бергсон уже там вполне ясно показал, что сама жизнь в основе своей духовна и свободна, а кроме того, естественная и человеческая история различаются в сущности, а не в степени. Однако, если не ограничивать значение термина «история» последовательностью человеческих обществ или нашим знанием о них, то вся философия Бергсона, отмечал Р. Арон, может рассматриваться как размышление об истории. «Каждая из больших книг Бергсона открывает определенный аспект универсума, который вместе с тем представляет собой определенную форму истории»[486]. А еще в начале XX века русский исследователь В. Карпов отмечал сходство в методологии Бергсона и Риккерта: «…метод познания, который, по мнению Бергсона, должен восполнить недочеты научного метода, в сущности очень близок к историческому методу Риккерта. Действительно, “duree reelle", определяющая состояние живого существа в данный момент, должна войти, как необходимая составная часть, в характеристику исторического индивидуума…Интуиция, к которой прибегает французский философ, не должна нас смущать: если отделить от нее ее мистическую половину, а остальное перевести на трезвый школьный язык, в ней нетрудно будет признать много общего с “исторической логикой”, тем более что последняя сама не чужда метафизике»[487].

Суждения этих авторов, на наш взгляд, куда справедливее, чем мнение Р.Дж. Коллингвуда, который хотя и признал, что бергсоновская концепция времени как организации состояний сознания «представляет собой ценный вклад в теорию истории», полагал, что в целом духовный процесс в понимании Бергсона не является историческим, «потому что прошлое, сохраняемое здесь в настоящем, – непознанное прошлое… Следовательно, история невозможна, ибо история – не непосредственное самонаслаждение, а рефлексия, опосредование, мысль. Это интеллектуальный труд, цель которого – размышлять над жизнью духа, а не просто переживать ее. Но, по философии Бергсона, это невозможно – все внутреннее может только переживаться, а не мыслиться»[488]. Надеемся, нам удалось показать на примере работ Бергсона и раннего, и позднего периода, что суть его взглядов была иной, что «глубинное», динамическая схема, интуиция не исключают в его трактовке процесса мышления, а, напротив, характеризуют очень важные его черты.

Многие выводы бергсоновского учения оказались значимыми для историков. Ведь в конце XIX века, когда Бергсон только начинал свои исследования, в их науке господствовала концепция исторического детерминизма. И гегелевская философия духа, и марксизм, и контовский позитивизм с его выделением трех стадий, которые обязательно проходит человеческий дух, способствовали утверждению идеи необходимости в истории. Этому в известной мере благоприятствовало и само развитие истории как науки: историки, воодушевленные открывшимися им возможностями все более полного познания прошлого, совершали экстраполяцию, продолжая выявленную ими линию исторического движения и в будущее, которое становилось тем самым вполне предвидимым, утрачивало момент творчества, новизны. «Историки не сомневались в том, что они познают прошлое таким, “каково оно на самом деле” (Ранке), что дальнейший прогресс знаний и раскрытие все новых цепочек причинно-следственных связей приведут к формулировке законов истории, обладающих такой же точностью и строгой применимостью, какие характеризуют законы природы (Бокль). При этом историк, естественно, сосредоточивался на конкретном исследовании и изображении прошлого и не был озабочен гносеологическими и теоретическими аспектами своей науки: все должно было выйти “само собою”… История познаваема – вот постулат науки “столетия историков”, и нужно признать, что он придавал исследователям большую уверенность в их работе. Историческая мысль редко обращалась на самое себя – с тем большей энергией историки изучали прошлое, и его реконструкция не внушала особых сомнений ни относительно процедур, при посредстве которых она достигалась, ни относительно убедительности получаемых результатов»[489]. Данную ситуацию поставил под вопрос и переосмыслил Бергсон, как это сделали в тот же период или несколько позже другие мыслители – неокантианцы, М. Вебер, В. Дильтей, О. Шпенглер, Б. Кроче, Й. Хейзинга и другие. Подобно им, Бергсон, предложивший новую трактовку времени и свободы, протестовавший против перенесения естественнонаучной идеи детерминизма на сферы, связанные с духом, с человеческим существованием, открыл историкам иные перспективы, показав, сколько творческого таится в их дисциплине, где они сами – отнюдь не пассивные «орудия верификации», подтверждающие, что все произошло именно так, как должно было произойти[490].

Бергсоновская длительность противостояла не только «фиктивному» времени науки,