трактовки истории философии: согласно одной из них, философские учения, «жестко детерминированные наукой их времени, развиваясь вместе с ней, существенным образом зависят от идей и проблем их эпохи, извлекая из них весь свой смысл»[470] и являются чисто относительными. Согласно другой, все эти концепции выступают как результаты интуитивного схватывания истины и, значит, несут в себе нечто абсолютное. В таком случае, полагает Геру, если первая трактовка предстает как общее отвержение предшествующих учений, то вторая – как их общее подтверждение (р. 28). На наш взгляд, критика Геру справедлива, но отчасти – в той мере, в какой Бергсон считал свою концепцию более истинной и плодотворной, чем другие; для философа, впрочем, это естественно. Что же касается «частичных истин», содержащихся в иных учениях, то он всегда признавал определенную правоту и за Плотином, и за Платоном, и за Декартом, Лейбницем, Кантом и многими другими мыслителями.Интуиция как расширенное восприятие и философский метод

В «Восприятии изменчивости» интуиция рассматривается уже в ином плане – не как исток, начало философской концепции, а как метод философии, позволяющий ей проникнуть в суть реальности – непрерывное и неделимое изменение. Ведущая тема первой части этой работы – возможность расширения человеческого восприятия. Бергсон возвращается к изложенной когда-то в «Материи и памяти» теории чистого восприятия, через которое сознанию открывался бы весь мир в подлиннике. Вопрос, напомним, состоял в том, почему у человека восприятие выступает в ограниченной, суженной форме, и объяснялось это, в частности, требованиями практической деятельности, сосредоточенной на одних сторонах реальности и не принимающей во внимание других. Теперь же, сформулировав в предшествующих работах концепцию интуиции, Бергсон хочет выяснить, каким образом расширение восприятия могло бы привести к этому особому видению предмета, способному постичь его в изменении и становлении. Он высказывает здесь, возможно, одно из самых своих парадоксальных (но вполне понятных в свете всей его концепции) суждений: «…если бы наши чувства и наше сознание были неограниченны, если бы наша способность внешнего и внутреннего восприятия была бесконечна, мы никогда не прибегали бы к понятиям и рассуждениям. “Понимать”—это худший исход, когда нельзя уже “воспринимать”, и рассуждать приходится по мере того, как нужно пополнять пустоты внешнего и внутреннего восприятия и расширять их захват» (с. 7).

С этим положением, утверждает Бергсон, все должны согласиться, поскольку любые понятия, даже подобранные самым искусным образом, «рушатся, как карточные домики», при столкновении с реальным фактом (там же); а кроме того, любой метафизик и теолог признают, что совершенное существо познает все интуитивно, не прибегая к рассуждениям и обобщениям. В истоках самой философии, полагает он, лежит именно недостаточность человеческих способностей восприятия, которую пришлось восполнять понятиями – вначале очень близкими к восприятию, как у философов Милетской школы, а со времен элейцев, доказывавших обманчивость чувственных данных, постепенно приобретшими форму «чистых идей». Эта позиция философии, заменяющей восприятие понятием, привела к возникновению различных школ, каждая из которых исходит из некоего привилегированного восприятия, придавая ему статус понятия. Но такую ситуацию, полагает Бергсон, можно и нужно преодолеть. И здесь, как в прежних своих работах, он утверждает идеал единой философии, которая перестала бы подразделяться на враждующие школы, а, расширив видение вещей, вобрала бы в себя все возможные точки зрения. Теперь он связывает эту проблему с вопросом о восприятии. Поскольку, пишет он, «на почве чистой диалектики не существует системы, которой нельзя было бы противопоставить другую, следует ли нам оставаться на этой почве и не лучше ли вернуться к самому восприятию, добиться его расширения и углубления, не отказываясь, само собой разумеется, от упражнения наших интеллектуальных способностей?…Множественность враждующих между собою систем, вооруженных различными концепциями, сменилась бы единством доктрины, способной согласовать всех мыслителей в одном и том же восприятии, которое должно было бы к тому же расширяться, благодаря усилию философов, соединенному в одном общем направлении» (с. 10).

Бергсон ратует за единую философию, но, повторим, не считает, в отличие от Гегеля, свою концепцию вершиной человеческой мысли. Его учение, полагал он, определяет направление, по которому следует идти, но сам путь не может пройти один человек, дальнейшая философская работа будет выполняться другими мыслителями, опирающимися на восприятие, расширенное до интуиции. На возможные возражения по поводу существования подобного восприятия он отвечал своим излюбленным примером – опытом художников, людей искусства, способных к углубленному восприятию, особому видению вещей и передающих свое видение остальным. Именно опыт художника говорит о том, что изначально поле восприятия было более обширно, и потенциально оно по-прежнему таково, но его все время ограничивают потребности действия. Меньшая привязанность художников к практической жизни обусловливает их более прямое, непосредственное видение реальности, позволяет им глубже и обширнее воспринимать ее. (Подобный ход мысли мы уже встречали выше, в связи с объяснением экстрасенсорных феноменов как одного из случаев расширения нормального восприятия и как свидетельства о возможности общения сознаний без посредства тел.) И это, по Бергсону, вселяет надежду на то, что тем же путем могла бы идти и философия, продолжая дело искусства, еще больше, чем оно, расширяя наше восприятие мира и самих себя. Хотя искусство нацелено на настоящее и открывает в нем больше оттенков и качеств, чем это доступно человеку в обыденной жизни, оно движется скорее по поверхности, чем в глубину, оно не направлено на прошлое. Философия же могла бы постигать вещи в их глубине, со всем тем прошлым, которое постоянно наличествует в них.

Интуиция и интеллект. Философия и наука

К проблеме интуиции Бергсон вновь обратился во «Введении» к сборнику «Мысль и движущееся». На этой работе мы остановимся подробнее, поскольку она (как и ряд иных материалов, вошедших в сборник) очень важна для понимания позднего творчества Бергсона, но практически неизвестна отечественному читателю. К моменту ее написания (основная часть введения относится к 1922 г.) прошло уже 33 года со дня выхода в свет «Опыта о непосредственных данных сознания», философско-методологическая концепция Бергсона обрела отчетливый вид, главные ее положения были высказаны и обоснованы; во «Введении» они собраны воедино. С таким «итоговым» характером связана особая четкость, систематичность данного материала, где бергсоновское учение, каким оно предстало к этому времени, изложено в наиболее обобщенном и завершенном виде. Это касается и проблемы интуиции.

Как отмечалось выше, интуиция у Бергсона – понятие многоплановое, несущее в себе разные, хотя и взаимосвязанные, смыслы. Это и метод философии, и симпатия, контакт, слияние с самой реальностью, в котором исчезает различие субъекта и объекта, и ядро философской системы, и регулятивный принцип познания[471], и своего рода практический принцип, максима поведения. О смысловом богатстве данного понятия говорит сам Бергсон, выделяя при этом