В эдинбургских лекциях Бергсон возвращается к проблеме ложного узнавания, и очевидно, что в этот период его представления несколько изменились по сравнению с «Материей и памятью»: теперь он, как отмечалось выше, говорит не только о памяти, сохраняющей всю целостность неосознаваемого прошлого, но и о воле, которая «постоянно стремится к будущему» (р. 103). Обе эти функции – память и воля – требуют от человека усилия, постоянного напряжения, которого он может в обычном состоянии не замечать. «Бытие человеческого существа само по себе есть напряжение» (ibid.); но именно этого напряжения некоторые люди не в силах вынести, и отсюда проистекают различные нарушения, болезни личности, которые Бергсон разделяет на две группы, сообразно тому, связаны ли они с памятью или с волей. К первой группе относятся, например, различные нарушения памяти, а также, возможно, и факты раздвоения и, шире, умножения сознания (в этом случае, по Бергсону, одна и та же личность время от времени рассматривает только одну часть своего неосознаваемого прошлого и предстает для самой себя как разные личности). Болезни второго рода связаны с внутренним порывом, с той устремленностью к будущему, которая может ослабевать или даже совсем прекращаться. Именно эти болезни, считает Бергсон, Пьер Жане определил как психастению. В целом они характеризуются неспособностью или отвращением к действию. К явлениям психастении относится и тот феномен «ложного узнавания», который Бергсон рассматривал в 1908 г.; теперь, как видим, контекст его исследования становится более широким, а сама теория более обобщенной. Все явления психастении он в конечном счете сводит к нерешительности, за которой обнаруживается более глубокая причина – замедление «нормального порыва» (р. 104).

Таким образом, произошло любопытное явление: если когда-то понятие жизненного порыва появилось в концепции Бергсона по аналогии с представлением о динамизме сознания, о различных степенях его напряжения, то теперь он, возвращаясь к исследованию психологических проблем, опирается уже на понятия порыва воли, внутреннего порыва или порыва сознания, сформированные, очевидно, по аналогии со знаменитой метафорой из «Творческой эволюции». Этот внутренний порыв для Бергсона – динамическое, движущее, конститутивное начало личности. Действительно, образ порыва хорошо передает направленность, устремленность сознания в будущее, его внутреннюю энергию – то, что в ранних работах как-то оставалось «за кадром», не охватывалось более нейтральным в этом отношении понятием длительности.

Интуиция

Проблема интуиции рассматривалась Бергсоном в 1911–1922 гг. в нескольких работах: в докладе «Философская интуиция», в «Восприятии изменчивости» и во второй части «Введения» к сборнику «Мысль и движущееся».

В «Философской интуиции» (1911) был предложен оригинальный подход к исследованию истории идей; в докладе ярко выразились представления Бергсона о сути философии и философского творчества, об особенностях историко-философского процесса, об отношении философии и науки. Здесь развивается высказанная им в «Творческой эволюции» идея об исходной интуиции, которая коренится в глубине любой философской системы и постепенно разворачивается в целостную конструкцию, обретая вид конкретной концепции (именно в таком смысле Бергсон говорил о собственной «интуиции длительности»). Поняв эту интуицию, можно, по Бергсону, постичь главное в концепции, то чрезвычайно простое и уникальное ее начало, которое и определяет место ее создателя в философском процессе. А понять это помогает посредствующий образ, скрытый менее глубоко, чем интуиция, но верно передающий ее суть. «Не будучи самой интуицией, этот образ все же сближается с ней больше, чем концептуальное и неизбежно символическое выражение, к которому интуиция вынуждена прибегать в поисках возможностей “объяснения"»[468].

Описание взаимодействия интуиции с образом сразу заставляет вспомнить изложенную в работе «Интеллектуальное усилие» концепцию динамической схемы, служащей первичным импульсом к пониманию и выражающейся через посредство образов. Об образах-посредниках Бергсон говорил и во «Введении в метафизику», противопоставляя их понятиям, имеющим лишь символическое значение. Посредствующему образу свойственна, утверждает он в «Философской интуиции», способность отрицания; отсюда знаменитое сравнение: «…в теоретической сфере интуиция часто ведет себя так же, как демон Сократа в практической жизни; во всяком случае, именно в этой форме она с самого начала выступает, а затем наиболее отчетливо проявляет себя: она запрещает» (с. 205). Образ не предписывает ничего позитивного, но, напротив, удерживает философа от каких-то идей, не позволяет ему принимать на веру общепринятые мнения. Эта же способность отрицания побуждает философа впоследствии, когда его концепция уже будет сформулирована, не останавливаться на достигнутом, постоянно подвергать внутренней критике, проверять собственные взгляды. Это – лучшее средство от догматизма, от застоя мысли. Чересчур отдалившись от первичной интуиции, мыслитель почувствует это и вновь сверится с ней: «Из этих уходов и возвратов и складываются зигзаги учения, которое “развивается", т. е. сбивается с пути, снова находит его и беспрестанно исправляет само себя» (с. 205). Здесь изображен процесс, аналогичный описанному в «Интеллектуальном усилии» движению от динамической схемы к образу и обратно, в котором проясняется и уточняется смысл воспринятого представления.

Интуиция и выражающий ее образ свободны от «условий времени и места», и хотя каждый философ живет в определенную эпоху и исходит из научных, философских и прочих представлений его времени, но его мысль не привязана к ним сколько-нибудь жестко, так как они являются всего лишь материалом, которым он пользуется, чтобы облечь свои идеи в конкретную форму. Живи он в иную эпоху, материал был бы другим, но суть концепции, глубинная интуиция осталась бы прежней. Бергсон иллюстрирует это суждение двумя примерами. Первый из них – «Этика» Спинозы, с внешней стороны предстающая как сложная конструкция, нагромождение теорем, схолий и короллариев, – работа, «перед которой неискушенный новичок испытывает восхищение и ужас, как при виде огромного дредноута» (с. 207). Но исходной интуицией Спинозы было нечто иное: это, по Бергсону, чувство «совпадения между актом, посредством которого наш ум в совершенстве познает истину, и операцией, с помощью которой Бог ее порождает» (там же). Именно это и пытался выразить Спиноза, используя в данных целях «тяжеловесную массу понятий».

Более подробно Бергсон останавливается на концепции Беркли, показывая, что различные части его системы – идеализм, номинализм, спиритуализм и теизм – «взаимопроникают, словно в живом существе» (с. 210); если попытаться углубиться в этот синтез, то можно обнаружить два посредствующих образа, которые и подскажут, какой именно была первичная интуиция (причем эти образы, усмотренные толкователем, могут и не совпадать с образами самого Беркли). «На мой взгляд, Беркли рассматривает материю как тонкую прозрачную пленку, расположенную между человеком и Богом. Она остается прозрачной, пока ею не занимаются философы, и тогда сквозь нее можно увидеть Бога. Но лишь только ее коснутся метафизики или даже здравый смысл (с тем, что в нем есть метафизического), как пленка тотчас же становится плотной, непроницаемой и образует экран: такие слова, как Субстанция,