из работ Декарта, Спинозы и Лейбница; последние, утверждает Бергсон, хотя и не считали душу простым отражением тела, все же подготовили путь усеченному картезианству, что привело в XVIII веке к постепенному упрощению картезианской метафизики. Ламетри, Гельвеций, Шарль Бонне, Кабанис (которых Бергсон, как правило, называет в своих работах «медики-философы XVIII века») внесли в науку XIX века то, что она лучше всего могла использовать из метафизики XVII века. И понятно, делает вывод Бергсон, что ученые, философствующие сегодня об отношениях физического и психического, склоняются к гипотезе параллелизма: метафизики не дали им ничего другого. Но когда ученые выдают эту гипотезу за научную, в них говорит уже не ученый, а метафизик, поскольку они не могут подтвердить ее на опыте. Им следовало бы ответить так: «Учение, которые вы нам приносите, нам известно: оно вышло из наших мастерских; мы, философы, сфабриковали его; и это старый, очень старый товар. Цена его, наверно, из-за этого не меньше, но от этого он и не становится лучше» (р. 44).

Философия и психология, по Бергсону, могли бы пойти гораздо дальше по пути познания человека, его души, если бы иначе развивались. «Современная наука – дочь математиков… она стремится, в сущности, измерять. Но явления духа по природе своей не поддаются измерению» (р. 70–71). В этом и коренится причина того, что психология задержалась в своем развитии и мало чем может помочь человеку. «Порой я задаюсь вопросом, – пишет Бергсон, – что было бы, если бы современная наука не родилась из математики и, двигаясь в направлении механики, астрономии, физики и химии, не сосредоточила все усилия на изучении материи, а начала бы с размышления о духе, – если бы, к примеру, Кеплер, Галилей, Ньютон были психологами. У нас, безусловно, была бы психология, которую сегодня мы не можем себе представить… и она была бы, вероятно, по сравнению с нынешней психологией тем же, чем наша физика является в сравнении с аристотелевской» (р. 80).

Но если вернуться к «линиям фактов», то выяснится следующее. Раз установлено, что ментальная жизнь выходит за пределы жизни мозга, а функции мозга ограничиваются переводом в движения небольшой части того, что происходит в сознании, значит, посмертное существование души становится столь вероятным, что обязанность доказательства своей позиции вменяется не стороннику, а противнику этого утверждения. Кроме того, в эволюционном процессе, где жизнь, преодолевая бесчисленные препятствия, работает над тем, чтобы добиться большего количества, более богатого разнообразия, совершенствования способностей к изобретению и усилию, с очевидностью проявляется нарастающее развитие форм сознания, все большая интенсивность жизни.

И если для сознаний существует какой-то иной мир, добавляет Бергсон, «я не понимаю, почему мы не могли бы открыть способ его исследовать» (р. 29). Для Бергсона данное положение не просто существенно, оно чрезвычайно важно: мы отмечали выше, что он с юности размышлял над этой проблемой, пытаясь найти фактическое подтверждение спиритуалистского учения о бессмертии души, и в «Материи и памяти» именно эта установка была определяющей. Конечно, бессмертие души, уточняет он, нельзя доказать экспериментально, и когда религия говорит о бессмертии, она обращается к откровению. Но если бы можно было установить на почве опыта возможность и даже вероятность существования души после смерти тела, это было бы уже немало. И в данном плане философская проблема судьбы души вовсе не выглядит неразрешимой. Перенося эту проблему в поле опыта, спускаясь с метафизических высот, из области чистого рассуждения, философия отказывается от окончательного ее решения, но вероятность, возрастая, могла бы привести уже к достоверности. «Мой выбор между двумя этими способами философствования сделан», – говорит Бергсон, призывая читателя последовать его примеру (р. 63).

Обоснованию возможности посмертного существования души Бергсон посвящает многие страницы «Духовной энергии», используя при этом не только свою гипотезу независимости сознания от мозга, но и разнообразные факты экстрасенсорных восприятий, телепатии, за сообщениями о которых он внимательно следил еще со времен Клермон-Феррана. Проблему экстрасенсорных феноменов (как были обозначены позже эти явления) он рассмотрел в речи, произнесенной в лондонском Обществе психологических исследований. Он упомянул здесь о том, что знает о явлениях, изучаемых Обществом, только по публикациям, сам он ничего подобного в жизни не испытывал, и высказал восхищение мужеством членов Общества, которые пошли наперекор предубеждениям большой части публики. Против подобных исследований выступают, по мнению Бергсона, полу-ученые: ведь среди членов Общества есть и физики, химики, биологи, психологи, врачи, проявляющие к этим проблемам серьезный и вполне обоснованный интерес. Но позиция критиков не стоит опровержения. «Я полагаю, что в философии время, посвященное опровержению, как правило, – потерянное время. Что осталось от возражений, выдвинутых одними мыслителями против других? – ничего, или очень мало. Имеет ценность и остается только то, что принесло частицу позитивной истины…» (р. 67). Это и есть, по Бергсону, лучшее из опровержений. Но в данном случае для него важно, что за опровержениями стоит некая неосознанная метафизика, неспособная все время вновь сообразовываться с наблюдением и опытом, как делает философия, достойная этого названия.

С точки зрения Бергсона, явления, изучаемые Обществом, того же рода, что и те, какие изучает наука. Они выражают определенные законы, могут постоянно повторяться во времени и пространстве и этим отличаются от фактов, исследуемых историей, – ведь одни и те же исторические условия никогда не повторяются: «История как таковая говорит не о законах, а о конкретных фактах и не менее конкретных обстоятельствах, в которых они имели место. Здесь единственный вопрос – действительно ли событие произошло в такой-то определенный момент времени, в такой-то определенной точке пространства, и как оно произошло» (р. 68). Напротив, телепатия, если она реальна, является феноменом естественным и подчиняется каким-то законам. Но пока в этой сфере, сетует Бергсон, есть описание множества фактов, но неизвестны законы, нет математической достоверности, существующей в науках; данные феномены еще не приобрели простой и абстрактной формы, которая открыла бы им доступ в лабораторию. Это и приводит к непониманию, к недоверию и критике.

Бергсон предложил объяснение экстрасенсорных явлений, исходя из своей концепции восприятия. Еще в «Материи и памяти» он показал, что человек виртуально воспринимает гораздо больше того, что он воспринимает реально, поскольку потребности действия сужают его видение: органы чувств ограничивают видение настоящего, церебральные механизмы памяти – видение прошлого. Но вокруг нашего обычного, нормального восприятия существует полоса перцепций, чаще всего неосознаваемых, но всегда готовых войти в сознание. Если имеются восприятия такого рода, то они относятся не только к сфере классической психологии; с ними имеет дело и Общество психологических исследований. Только пространство создает четкие разделения, и сознания отделены друг от друга лишь потому, что они связаны с определенными телами. Но поскольку они