настоящем всю прошлую историю сознательной личности, – без сомнения, не как одновременность, но как нечто такое, что есть разом и непрерывно настоящее и непрерывно движущееся» (с. 28).

При подобной трактовке деятельность памяти, как отмечалось уже в «Материи и памяти», не нуждается в объяснении, поскольку прошлое сохраняется само собой, автоматически, в силу непрерывности внутренней жизни. Не сохранение прошлого нужно в таком случае объяснять, а, напротив, его уничтожение, т. е. забывание чего-либо (получившее свое объяснение в «Материи и памяти»). Здесь становится, на наш взгляд, вполне очевидным, что проблема сохранения воспоминаний рассматривается Бергсоном на психологическом уровне, без выхода к «древней онтологической Памяти», как утверждал Делёз. В «Восприятии изменчивости» нет уже представления о памяти как «хранилище» воспоминаний, остался образ неделимого изменения, где прошлое составляет единое целое с настоящим. Подлинная субстанция и есть неделимость изменения, т. е. сохранение прошлого в настоящем, включающее в себя всю последовательность протекшего времени, а не «окоченелый, неподвижный субстрат», по которому различные состояния проходили бы, «как актеры по сцене» (с. 24). Чтобы с уверенностью сделать подобный вывод относительно внешних вещей, нужно было бы проникнуть внутрь них, как мы проникаем в собственное сознание; но достаточно и того, что, погружаясь в сознание, мы постигаем реальность как неделимое изменение, в котором прошлое, сплавляясь с настоящим, непрерывно участвует в создании чего-то нового, а благодаря этому даже ближайшее будущее отчасти вырисовывается в настоящем (очень осторожная формулировка, но и она сильна для Бергсона, отрицавшего предвидимость будущего). Тогда, как выяснилось еще в «Опыте о непосредственных данных сознания», реальность предстанет не просто как поток, но как поток, по-особому структурированный, в котором постоянно осуществляющийся синтез прошлого и настоящего составляет субстанциальную ткань – прочную, но не неизменную, а непрестанно претерпевающую сложное внутреннее преобразование.

Такое видение универсального становления, если им вооружится философия, позволит лучше понять отношение человека ко Вселенной, проникнуться динамическим образом реальности: «Все одушевляется вокруг нас. Один великий порыв уносит существа и вещи. Мы чувствуем, как он нас поднимает, увлекает, несет. Мы живем сильнее, и этот прирост жизни приносит с собой убеждение, что самые великие философские тайны могут быть разрешены и даже, может быть, не должны возникать, так как они порождены застывшим видением Вселенной и являются только выражением в терминах мысли известного искусственного ослабления нашей жизненности. Действительно, чем более мы привыкаем мыслить и воспринимать все вещи sub specie durationis [с точки зрения длительности], тем более мы углубляемся в реальную длительность. И чем более мы в нее углубляемся, тем более мы чувствуем свое приближение к началу, к которому мы причастны и вечность которого не может быть вечностью неподвижности, но должна быть вечностью жизни и движения; как иначе могли бы жить и двигаться в ней? In еа vivimus et movemus et sumus» (с. 33).

В этом фрагменте данной работы ярко выражены суть философской позиции Бергсона, характерное для него динамическое видение мира. Заключающая его латинская цитата – это то же самое высказывание св. Павла, которое Бергсон приводил в «Творческой эволюции», говоря о живом, длящемся абсолюте. Время и вечность – вот проблема, над которой он продолжает здесь размышлять. И такое соотнесение им своих взглядов с христианской традицией яснее и глубже, чем в «Материи и памяти», показывает и их преемственную связь с идеями Августина, и противостояние ему. Мы видели, что в «Материи и памяти», рассуждая о соотношении прошлого, настоящего и будущего, Бергсон шел по следам Августина, И книги его «Исповеди». Помимо главного – идеи о связи времени с человеческой душой, Бергсона сближают с Августином и конкретные темы, рассмотренные последним в «Исповеди» и задавшие многие направления дальнейшего изучения проблемы времени, – темы памяти, забывания, внимания. В «Восприятии изменчивости» Бергсон фактически рассматривает и вопрос о том, каким образом вследствие напряжения внимания происходит «растяжение тройственного настоящего» – так обозначил эту августиновскую проблему П. Рикёр'[462]. Но если Августин исследует время в соотнесении с вечностью, и вечность выступает при этом как «недвижная пребывающая», где все извечно и одновременно, то у Бергсона сама вечность есть вечность живая, длящаяся, в которой предельно стягиваются, сопрягаются прошлое и настоящее, а будущее остается открытым. В августиновской постановке проблемы Бергсон тоже, очевидно, нашел нечто от Зенона, с чем он не мог согласиться. И цитата из св. Павла, которая в оригинале относится именно к вечному Богу, у Бергсона полемически заострена. А следовательно, в этом вопросе он не согласен и со всей классической христианской традицией, вполне отчетливо и недвусмысленно разделявшей время и вечность.

Линии фактов и их значение в обосновании метафизики

Философия, которая не замыкается в завершенную систему, а остается открытой к требованиям реальности, писал Бергсон в «Духовной энергии», непременно сталкивается, с вопросами, жизненно важными для человека и человечества, но не всегда занимающими должное место в спекуляциях метафизиков: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»[463] Очень часто метафизик, полагает Бергсон, оставляет в стороне вопросы о происхождении, сущности и назначении человека, отдавая предпочтение более важным, на его взгляд, проблемам: он рассуждает о существовании в целом, о времени и пространстве, о духовности и материальности, возможности и действительности, а уж потом берется за выяснение сущности сознания и жизни. Метафизик с трудом спускается с высот, где он привык располагаться. Вот и Платон, повернувшись к миру идей, «не решался вступить в контакт с фактами», тогда как на самом деле «идея есть остановка мысли: она рождается, когда мысль, вместо того чтобы продолжать свой путь, делает паузу или возвращается к самой себе» (р. 38, 45). Но спекуляции метафизика чересчур абстрактны и касаются не самих вещей, а только той простой идеи, которую он составил себе об этих вещах до их эмпирического изучения. Строгость подобных философских систем связана, по Бергсону, с тем, что они оперируют схематической и негибкой идеей, вместо того чтобы следовать подвижным контурам самой реальности.

Но если бы философия действительно ничего не могла ответить на вопросы, составляющие жизненный интерес для человечества, если бы она «была неспособна их последовательно изучать, как изучают проблему биологии или истории, если бы она не могла использовать для этого все более глубокий опыт, все более отчетливое видение реальности… то представился бы случай сказать, перефразируя Паскаля, что всякая философия не стоит и часа труда» (р. 61–62). По мнению Бергсона, его собственная концепция, которая достаточно «скромна», чтобы не претендовать на решение всех традиционных метафизических проблем, но строго опирается на факты, может помочь человеку понять «судьбу души», тайну его появления на Земле и предназначения, дать надежду на бессмертие. Нужно оставить