например о социальной жизни, ни один мыслитель, наделенный здравым смыслом, не станет рекомендовать всегда придерживаться принципа изменений. Он выскажется за устойчивость существующего, подчеркнет, что долг социальных институтов – обеспечить «относительно неизменные рамки для многообразных и подвижных индивидуальных намерений» (ibid.).

Любое действие требует твердой точки опоры, и подобно тому как человеческие чувства и сознание конденсируют первичные колебания материи, превращая их в относительно стабильные вещи, так и институты посредством выдвигаемых ими императивов выполняют функцию стабилизации в обществе. «Конечно, общество эволюционирует в жестких рамках институтов и в самой этой жесткости находит себе опору. Но долг государственного деятеля – следить за переменами и изменять институт, когда на это есть еще время: девять из десяти политических ошибок заключаются в вере в истинность того, что уже перестало быть таковым. Но десятая ошибка, и может быть самая серьезная, состоит в том, чтобы не верить больше в истинность того, что пока еще является таковым» (р. 111). Этим Бергсон, очевидно, отвечает тем его критикам, которые увидели в его концепции питательную почву для идей анархо-синдикализма и подобных движений. У критиков, заметим, все же имелись на то определенные основания, поскольку, какой бы ни была субъективная позиция самого Бергсона, его взгляды, по-своему несомненно революционные, действительно вдохновляли разных по идейным устремлениям людей. Сам философ долго не высказывался в определенной форме по этико-социальным вопросам, а потому в данной сфере оставалась лакуна, которую каждый мог заполнять, как ему заблагорассудится (об этом подробнее – в следующей главе).

Вербализмом, привычкой воспринимать как ясное то, что выражается в понятиях, накопленных в языке, обусловлено, полагает Бергсон, принижение интуитивной точки зрения в философском споре. Критиковать интуитивную философию несложно, это не требует от оппонента особых усилий, поскольку он схватывает не дух, а букву. Такая позиция вполне объяснима: ведь «и у философии есть свои мытари и фарисеи» (р. 42). Это обращение Бергсона к евангельским сюжетам, к тем моментам, где буква выдавалась за дух, а новые истины, возвещенные Христом, искажались и отвергались приверженцами старого, очень примечательно. Бергсон размышляет здесь о трудной судьбе философских идей, того нового, что приносит в мир философ и что не может быть сразу воспринято, понято, оценено современниками. Он никогда не обманывался шумихой, поднятой в начале XX века вокруг его имени, понимал, что новому непросто пробить себе дорогу, – и все же его больно задевали «мытари и фарисеи» от философии.

Сам Бергсон, по его утверждению, «отбросил словесные решения» философских проблем, когда понял, что следует исходить не из общих принципов, а из конкретных фактов, и обнаружил первичное поле опыта во внутренней, душевной жизни. Каждый его труд был свидетельством освоения новой сферы опыта: из его диссертации нельзя вывести взглядов, изложенных в «Материи и памяти», а учение об эволюции было результатом особого усилия, несводимого к прежней концепции[516]. В последних строках «Введения» Бергсон, еще очень туманно, говорит о вопросах, которыми занят и о которых не может пока распространяться, поскольку дал бы тем самым только «видимость ответа». Он даст настоящий ответ, если будут время и силы действительно разрешить эти вопросы. В противном случае – что же, ничего не поделаешь, ведь «никто не обязан писать книгу» (р. 113).

Но такую книгу он все же написал, и к конкретной предыстории этого события мы сейчас и обратимся.

Глава 8

О философской эволюции Бергсона (1907–1928 гг.)

После публикации «Творческой эволюции» Бергсон – мыслитель, сформированный девятнадцатым веком и наследовавший традиции его философии, – все больше погружался в поток проблем, поставленных веком двадцатым, одни из них воспринимая в отчетливом виде, другие – предчувствуя, предвосхищая. Многие философы его времени, при всем различии их исходных позиций, – 3. Фрейд, М. Шелер, К. Ясперс и другие – пытались дать философское объяснение и обоснование изменениям, происходившим в мире, осмыслить новые социокультурные процессы. Именно эти темы все сильнее захватывали и Бергсона.

Во Франции, где в течение всего XIX века, на фоне происходивших революций, чередования форм правления продолжали обсуждаться вопросы, поставленные Великой французской революцией, «принципы 1789 года», социальная проблематика приобрела особый вид в период франко-прусской войны и Парижской Коммуны (1870)[517]. Связанные с этим сюжеты нашли отражение в борьбе политических партий и позже постоянно звучали в публицистике, где не утихали настроения реванша. Первая мировая война и эпоха, последовавшая за ней, принесли с собой новые проблемы, в чем немалую роль сыграл и великий экономический кризис 1929–1930 гг.

Причины философской эволюции Бергсона в известной мере связаны с этими сложными процессами. Как гражданин и патриот Франции, он не был равнодушен к тому, что наблюдал вокруг, а в какой-то период, как мы видели, даже стал активным участником политической жизни. Но глубинным фоном осмысления внешних, социокультурных факторов была для него вполне определенная внутренняя установка, в которой выразилась потребность в преобразовании и усовершенствовании теории. Еще на пороге событий, потрясших человечество в первой трети XX в., Бергсон постепенно начал осознавать незавершенность собственной философской концепции и занялся поиском недостающего звена, которое помогло бы ее достроить и лучше обосновать.

В литературе о Бергсоне утверждается иногда, что в ранний период в нем действовала «моральная интуиция», бывшая еще имплицитной или спонтанной; его произведения тех лет рисуют портрет «честного человека», руководствующегося принципами свободы, искренности в отношениях с другими, справедливости, гуманности[518]. Внутренние интенции философских поисков Бергсона, выразившиеся в понятия здравого смысла и интуиции, действительно, как мы отмечали, таковы. Но в основных работах этого периода, исследуя сознание, он не выделял в нем каких-то конкретных ценностных характеристик. В его утверждении, что поступки человека, как и его характер, определяются «душой в целом», всем сознанием, неявным образом предполагалось, что поступки, о которых идет речь, совершаются человеком, живущим в обществе и соблюдающим принятые в нем нормы, но более отчетливо такое предположение не тематизировалось. П. Дуглас замечает по этому поводу; «Бергсоновский “свободный акт” влечет за собой моральную ответственность, и форма так же важна для него, как дух. Не учитывая этого обстоятельства, многие создавали ложный образ Бергсона как мыслителя, для которого наука есть враг искусства, форма – враг духа»[519]. Дуглас, на наш взгляд, совершенно прав – и в том, какова по существу установка Бергсона, и в том, что она не была понята. Позиция честного человека и подлинного гражданина заявлена Бергсоном в большинстве речей, произнесенных им в лицеях, где он выступал как воспитатель, говоривший в том числе и о нравственных проблемах, обращавшийся к ученикам как членам социума – малого (коллектива лицея) и большого (страны), как к юным гражданам Франции. Такая позиция, однако, гораздо сильнее проявилась именно в