очень ограниченной. Когда речь зашла о христианских мистиках, Бергсон с энтузиазмом признал, что в них открыл для себя новый мир, свидетельства замечательного опыта. На вопрос, как идет подготовка книги, он ответил, что еще не знает, куда она его приведет, что он много работает, но, как обычно, движется в своем исследовании сразу по нескольким линиям, а когда достигнет точки их схождения, книга будет готова.

Поиск Бергсона действительно шел в это время в разных направлениях. С той поры как он заинтересовался христианским мистицизмом, его исследования в области этических и религиозных вопросов развивались совместно, дополняя друг друга. 1911–1912 годы стали в этом плане переломным моментом в его творчестве. В сочинениях данного периода, как мы показали в главе 7, он продолжал рассматривать философские проблемы в целом в традиционном для него ключе. Но в них уже начала звучать, постепенно набирая силу, новая для Бергсона нота – раздумья о принципах жизненной ориентации человека, перспективах его морального совершенствования.

Проблема смысла жизни, а вместе с ней и тема морали как обоснования метафизической концепции все сильнее захватывали Бергсона. Теперь он пришел к выводу о том, что именно в сфере морали, а не в искусстве, как он полагал ранее, возможна полная самореализация человека. Если художественная форма, однажды запечатленная, уже неспособна к улучшению, то моральное совершенствование не знает пределов: это – бесконечное саморазвитие человека. Кроме того, искусство доступно лишь немногим, в то время как моральной деятельностью могут быть охвачены все. Эти две причины в конце концов и обусловили выбор в пользу морали. «Если во всех областях жизни ее триумф – это творчество, не должны ли мы полагать, что смысл человеческой жизни состоит в творчестве, которое может, в отличие от творчества художника и ученого, продолжиться в любой момент у всех людей?…Точка зрения художника важна, но не является определяющей… Высшая – точка зрения моралиста»[549]. В «Духовной энергии» психологические проблемы вписываются в круг проблем моральных, а возможность посмертного существования индивидуальной души связывается с бессмертием и бесконечным совершенствованием человеческого рода.

В постоянном нравственном развитии видит теперь Бергсон залог поступательного движения человечества, сохранения и обогащения всей человеческой культуры. Тем самым, в контексте всей философской концепции Бергсона, его теории эволюции и сформулированных в ее рамках выводов относительно роли человечества в жизненном процессе, проблемы морали обретают статус важнейших метафизических вопросов. «Все творцы блага – открыватели метафизической истины. Пребывая на вершине эволюции, они в то же время находятся ближе всего к истокам и проясняют нам импульс, исходящий из глубины» (р. 25). С помощью интуиции моральный герой проникает в первоисток жизни: интуиция, таким образом, все больше приобретает этический характер.

Показателен в этом плане и финал «Философской интуиции»: Бергсон пишет здесь о том, что наука, стремясь обеспечить удобство человеческого существования, сулит людям комфорт, в лучшем случае удовольствие; философия же, ведя их путем интуиции, могла бы дать им нечто большее – радость. Тема радости как свидетельства полноты самореализации человека, выражения его творческой природы и слияния его в акте интуиции с первоначалом жизни, появилась в творчестве Бергсона в 1911 г. Об этом же идет речь в работе «Сознание и жизнь», где радость рассматривается как данный человеку природой верный знак осуществления его призвания. Философы, рассуждавшие о значении жизни и назначении человека, замечает Бергсон, недостаточно поняли важность радости; чаще говорили об удовольствии. Но удовольствие – это ухищрение, изобретенное природой для того, чтобы живое существо стремилось к сохранению жизни; удовольствие не указывает направления, по которому двинулась жизнь. А вот радость всегда возвещает о том, что жизнь удалась, что она завоевала какую-то территорию, одержала победу: «…всякая большая радость имеет оттенок триумфа»[550]. Повсюду, где есть радость, есть и творчество, и чем оно богаче, тем глубже радость; а радость, которую испытывает подлинный творец, будь то художник или ученый, можно назвать божественной. Появление этих мотивов в творчестве Бергсона связано, как и многие иные тенденции данного периода, с влиянием христианского мистицизма.

Считая мораль мистиков подлинной, Бергсон попытался решить вопрос о том, почему в современном мире она не стала еще достаточно эффективной и принципы ее признаются далеко не всеми. На становление этико-религиозной концепции Бергсона серьезно повлияли его размышления о Первой мировой войне, когда он пришел к выводу о том, что «сами представители религии не осознавали ясно ее истинную сущность и направляли религиозное воспитание по ложному пути»[551]. Масштабы войны, количество жертв, невиданная до тех пор жестокость массового истребления потрясли Бергсона; в войнах он увидел одну из наиболее болезненных и насущных проблем современной цивилизации. Война показала Бергсону то, что он сам уже понимал: незавершенность и недостаточную обоснованность его концепции человека; представление о сознании как постоянном изменении без определенного направления и цели все больше требовало корректировки. Кроме того, война, вскрывшая всю опасность национализма, заставила Бергсона глубже, чем прежде, задуматься над проблемами взаимоотношений народов и наций и пересмотреть в итоге некоторые собственные установки.

В начале войны он, как и многие его сограждане, был охвачен патриотическими чувствами – и даже более того: в известной мере его не миновали распространенные в ту пору националистические настроения. В отечественной литературе существует любопытный документ: изданный Б.С. Бычковским в 1916 г. сборник «Две культуры», куда вошли статьи немецких и французских философов, написанные в военный период и посвященные проблемам войны. Среди авторов – В. Вундт, К. Лампрехт, Бергсон, Э. Леру. Здесь же помещен манифест 93 немецких ученых «Призыв к цивилизованному миру», где выражается протест против ложного освещения «справедливой и честной позиции», занятой Германией в «навязанной ей войне». Эта небольшая книжка дает отчетливое представление о националистическом угаре, которому поддались видные ученые и философы, искажающие в своей аргументации исторические факты, тенденциозно трактующие события, национальные характеры и психологии. Б.С. Бычковский предпослал сборнику весьма суровое по тону предисловие, где, среди прочего, писал: «К великому прискорбию, власть мрака подчинила себе самих носителей света, и мы присутствуем при постыдном зрелище. В кровавое столкновение народов вовлечены выдающиеся представители науки, философии, искусства. Они сорвались с общих высот творчества, разбрелись по сторонам и, бросив друг другу вызов, разорвали великие хартии, еще вчера святые для каждого из них… Вожди германской мысли не останавливаются перед подлогом исторической правды, лишь бы умалить значение культуры благородной нации, столь богатой гениями мысли и чувства… А энтузиасты-французы в пылу полемики не видят зияющей пропасти, отдаляющей вдохновенных творцов идеалистической философии, мягкого проникнутого религиозной настроенностью романтического искусства этих страстных искателей правды, тосковавших по вечном, вневременном, от гг. Бернгауди, Вильгельмов, предводителей диких орд, дерзнувших в