ряда журналистов и философов. В 1915 г. в газете «Temps» началась публичная полемика с Бергсоном. Ему оппонировали, в частности, позитивисты, которые, вслед за Контом, защищали идею о необходимой связи между прогрессом в материальной сфере и в области нравственной[557].

Оценивая происходившие события, стремясь понять их истоки, Бергсон утверждал в речи при вступлении во Французскую академию (1918 г.)[558]: «Вся история Европы с появления Бисмарка [которого немного далее он назовет “гением зла”, воплотившим в себе “прусский дух” и превратившим всю Германию в огромный военный организм] есть развертывание одной огромной фразы, в которой наши солдаты поставят последнюю точку»[559].

А смысл этой фразы, смысл всего хода событий – доведенное до крайнего накала восстание «принципа силы» против «принципа права», олицетворением которых являются соответственно Германия (точнее, Пруссия) и Франция. Возможно, рассуждает Бергсон, старые принципы подавления и господства должны были, прежде чем окончательно исчезнуть с лица земли, быть доведены до своих крайних следствий (в том числе и благодаря развитию науки), – чтобы мир, ужаснувшись, поднялся против сил зла, окончательно сломил или парализовал их и смог осуществить свою мечту о свободе и справедливости. В процессе такой борьбы подлинно цивилизованные народы усвоили бы уроки братства и сообща создали бы основу для нового человечества. «Тогда они наконец обрели бы тело, способное отражать их душу, материальное устройство, соответствующее их моральному идеалу» (р. 473). Это один из примеров использования метафоры души и тела человечества, к которой Бергсон часто прибегал в данный период, наделяя ее новыми и новыми оттенками смысла. В общем виде его рассуждения выглядят так. Человечество добилось значительных успехов, стремясь подчинить науку обиходу и изобретая новейшие механические орудия. Но с каждой новой машиной – искусственным органом, усиливающим и продолжающим естественные органы человека, растет его тело. «И с течением времени стало создаваться впечатление, что для такого огромного тела – душа как будто бы мала…» Что же будет, спрашивает Бергсон, «если механические силы, порабощенные человеческим гением, привьют и ему механичность? Что станется с миром, если эта механичность поработит человечество? Если вместо яркого, богатого и гармонического многообразия, народы явят картину штампованного, ремесленного однообразия? Если личности уподобятся вещам?.. Что будет, если совесть и разум наши подчинятся механическому регламенту? Во что превратится человек, если сила физическая возьмет верх над явлениями моральными? Какие новые формы варварства задушат наши чувствования, наши порывы, стремления, наши идеи и идеалы, – задушат цивилизацию и культуру?..»[560]'

Воплощение этой «механизации духа» Бергсон увидел в милитаризованной Германии. В речи при вступлении во Французскую академию он отмечал, критикуя систему воспитания, принятую в Германии: «Не у нас дрессируют школьника, приучая его к пассивной позиции и механической работе, не у нас студент занят тем, что собирает, более или менее машинально, материалы, которые послужат только… для публикаций учителя». Формулируя вопрос в более общем виде, он утверждал: «Свобода есть творчество, и свободны те нации, которые изобретают… Но необходимо также, чтобы народы-творцы умели применять свои изобретения… и ставить их на службу своему идеалу: иначе они увидят, как эти изобретения, использованные другими, обернутся против них, и материальный прогресс станет инструментом духовного регресса»[561]. Возможность такого регресса Бергсон связывал с победой «режима силы» над «режимом права». Нетрудно увидеть в этих и некоторых иных его высказываниях данного периода отзвук националистических настроений: отсутствие творческих способностей он приписывает здесь, по существу, всей нации, в данном случае немецкой.

В 1919–1920 гг. Бергсон, продолжая объяснять происхождение войн диспропорцией между «душой» и «телом» человечества, увидел возможность духовного обновления в объединении людей доброй воли. В особенно отчетливой форме представление о душе и теле человечества появилось в речи 1928 г.; там же Бергсон утверждал, что «рост материальных средств, которыми располагает человечество, может представлять опасность, если он не сопровождается соответствующим духовным усилием»[562]. В этих выступлениях нашла развитие отмеченная выше мысль о недостаточности узкого понимания прогресса, сведения его лишь к индустриальному и научно-техническому развитию, без осознания необходимости морального совершенствования человечества.

В эту пору предметом особого интереса стали для Бергсона философские теории исторического процесса, социологические концепции, в частности идеи французской социологической школы, Э. Дюркгейма и Л. Леви-Брюля. Он изучал всеобщую историю, стремясь понять влияние этических доктрин на эволюцию человечества. Не остался вне поля его зрения и марксизм. Правда, в своих работах он практически не упоминает о нем, но в разговоре с Бенруби как-то раз заметил, что признание детерминирующей роли экономических обстоятельств несовместимо с концепцией «Творческой эволюции»[563].

Друзья Бергсона вспоминали, что в 20-е годы он не обсуждал в разговорах с ними некоторые темы – например, темы морали. Это время исследователи часто называют порой «молчания» Бергсона: оно свидетельствовало о глубоких внутренних процессах, происходивших в нем. Как считает, например, Р. Виолетт, в этот период, по мере усиления симпатий Бергсона к христианству, он постепенно преодолевал свою прежнюю ориентацию на идеи неоплатонизма (хотя это преодоление не было окончательным). Интересна в данном плане концовка работы «Возможное и действительное». Размышления об отношении возможного и действительного, отметил здесь Бергсон, – не сугубо теоретический вопрос. Они могут стать подготовкой к благой жизни, поскольку вытекают из переосмысления проблемы времени, а значит – творчества, жизни как таковой и роли в ней человека. Осознав самих себя как подлинных творцов, способных к усилию обновления жизни, люди перестанут быть рабами собственных нужд, рабами обстоятельств, почувствуют себя «хозяевами, связанными с великим Хозяином»[564]. Так тема времени соотносится с проблематикой ситуации человека в мире, его способностей к творчеству, к осмыслению истоков жизни, а значит, и собственных истоков, – и эта проблематика рассматривается уже с этикорелигиозных позиций. На первый план выдвигается способность человека к нравственному усилию, возвышающему его жизнь.

С 1928 г. Бергсон уже более охотно беседовал с друзьями на этические темы: период молчания подходил к концу.

Такова предыстория «Двух источников морали и религии», поставленных в этой книге проблем. Постепенно все эти размышления и выводы, обретя соответствующий контекст, сложились в единую концепцию.

Глава 9

«Два источника морали и религии». Последние годы

Как вспоминал Ж. Маритен, «в один прекрасный день, без всякой рекламы, без уведомления в печати, так что для всех, даже для ближайших друзей автора, это было сюрпризом, труд, которого ждали двадцать пять лет, появился на книжных прилавках»[565]. Этот труд – «Два источника морали и религии», итог длительных раздумий Бергсона о судьбах человечества, возможностях его морального совершенствования, перспективах развития. Одновременно это – завершение всего его творчества, своего рода философское завещание, предостережение и напутствие людям. Изложенная здесь концепция является не только этико-социальным и религиозным учением, но имеет