Бергсон часто подчеркивает, что описываемые им закрытое общество и статическая мораль – лишь модель, позволяющая наиболее отчетливо показать специфические черты социальной морали вообще. В более или менее чистом (но не абсолютно чистом) виде она проявляется в архаических обществах, которые, правда, претерпели определенное развитие, но оно шло больше по поверхности, чем вглубь. Современные цивилизованные общества – уже не закрытые, а «открывающиеся»: это объединение «частично свободных» существ, и само выполнение обязанности предполагает здесь свободу. Но и в таких обществах под слоем приобретенного продолжает существовать в неизменном виде «естественное», т. е. первичная моральная обязанность, представляющая собой совокупность привычек – определенных способов поведения в сходных ситуациях, когда действие выполняется не осознанно, а чисто автоматически, почти инстинктивно; в этом искусственном организме, поясняет Бергсон, «привычка играет ту же роль, что необходимость – в творениях природы» (с. 6; здесь, таким образом, в новом контексте появляется знакомая нам альтернатива привычки и свободы). Подчеркивая – в противовес Э. Дюркгейму – изначально общественную природу человека, неразрывную связь индивида с социумом, Бергсон пишет о том, что человеку не дано преодолеть рамки социальной жизни, потому что «его память и воображение живут тем, что общество поместило в них, потому что душа общества имманентно присуща языку, на котором он говорит» (с. 13). И даже Робинзон на необитаемом острове не одинок, так как постоянно поддерживает контакт с обществом, которое он покинул: этот контакт осуществляется не только через материальные предметы, но и – самое главное – через духовные связи: «В обществе, к которому Робинзон идеально остается привязан, он черпает энергию» (там же).

В то же время в цивилизованных обществах моральное требование на первичном его уровне уже не всецело автоматически определяет поведение индивида, оно прокладывает себе путь, взаимодействуя с иными силами, что и создает возможность различных нарушений социального равновесия. Характерен в этом отношении один пример: исследуя компоненты моральной обязанности, Бергсон дает психологическую зарисовку состояния человека, совершившего преступление. Для такого человека главное не в том, чтобы избежать наказания (предполагается, что никто, кроме него, не знает о преступлении), а в том, чтобы зачеркнуть прошлое, представить его как несуществовавшее. Но оказывается, что его нельзя ни зачеркнуть, ни забыть, потому что это знание живет в человеке, «и вот оно все более и более отторгает его за пределы того общества, в котором он надеялся существовать, стирая следы своего преступления… Он, знающий, что он собою представляет, чувствует себя среди людей более изолированным, чем он был бы на необитаемом острове, так как в одиночество он бы унес с собой образ окружающего и поддерживающего его общества; но теперь он отрезан как от образа, так и от явления» (с. 15). И общество теперь обращается уже не к нему, а к другому – тому, каким он был до преступления. У преступника в этом случае есть только один путь, чтобы снова обрести себя и занять в обществе собственное место, – признаться в совершенном преступлении.

Это описание звучит как краткий пересказ «Преступления и наказания» Достоевского (скорее всего, связь тут действительно существует: известно, что Бергсон в 50 лет прочел Достоевского). Бергсона в данном примере интересует, как происходит подчинение человека общественным законам. Он вновь подчеркивает социальный характер первичной моральной обязанности: это прежде всего долг перед обществом, который настолько усваивается человеком в процессе воспитания, что часто выполняется автоматически. Насильственный разрыв человека с обществом, подобный тому, что был описан выше, как раз и демонстрирует их исходную тесную связь. Случаи, когда повиновение долгу совершается с усилием, напряжением, по Бергсону, очень редки. Так, подобного усилия требует само усвоение общественных правил, этических норм. Человек может попытаться, в порядке исключения, уклониться от выполнения какой-то из них, и тогда сопротивление этому намерению предстанет в форме напряжения. Но из этого нельзя делать, вслед за Кантом, вывода о том, что повиновение долгу и есть такого рода усилие над собой. Чувство обязанности по природе своей как раз близко к склонности, а не противостоит ей. Потому категорический императив в его первичной форме выступает как «инстинктивный или сомнамбулический» (с. 24).

Бергсон поясняет, что под инстинктивным он понимает, разумеется, не инстинкт как таковой, а результат его имитации интеллектуальной деятельностью, т. е. привычку. Это и является в конечном счете основанием утилитаристских концепций морали, поскольку «под умственной деятельностью, которая действительно должна выбирать между личным интересом и интересом другого, существует изначально установленная природой основа инстинктивной деятельности, где индивидуальное и социальное слиты почти воедино» (с. 38). Но ведь сама возможность совершения преступления уже доказывает наличие некоего свободного решения! Где же его истоки в том обществе, которое изображает Бергсон? Возможность извращения отношений между личным и социальным обусловлена, по его мнению, не чем иным, как вмешательством интеллекта, который у современного человека развит, конечно, несравненно сильнее, чем у члена первобытного общества. Интеллект, эгоистичный по самой своей сущности, заставляет человека стремиться только к личной выгоде, без учета общественных потребностей. Первоначально именно интеллект, созданный природой для лучшего приспособления человека к жизни, обеспечивал прогресс общества, но, восстав против намерений природы, он принес с собой способность к инициативе, независимости и свободе, а тем самым – опасность и угрозу социальному состоянию людей. Моральная обязанность возникает в обществе как противоядие от этих беззаконных и разрушительных поползновений интеллекта, выступающего, по выражению В. Янкелевича, в роли «принципа беспокойства». Но Бергсон все же не считает интеллект подлинно творческой силой: в лучшем случае он может быть стремлением к творчеству и свободе, но не более того. Ведь ему суждено вечно колебаться между двумя противоположными направлениями, склоняясь то к одному, то к другому, а за ними он не способен увидеть истину.

Отметим, что во взглядах Бергсона на отношение интеллекта и инстинкта появились новые моменты. Если раньше он рассматривал инстинкт как основу интуиции, способной постичь изменение и развитие, то в «Двух источниках» подчеркиваются иные его стороны: инстинкт символизирует все автоматическое, привычное, упорядоченное, а в конечном итоге – косное. В прежних работах Бергсона инстинкт вместе с надстраивающейся над ним интуицией часто противопоставлялся интеллекту, теперь же инстинкт отрывается от интуиции, лежащей в основе другого типа общества – открытого. Эта метаморфоза вполне понятна: иначе невозможно было бы объяснить то принципиальное различие, различие в сущности, а не в степени, которое отделяет закрытое общество от открытого.

Однако возможность свободы связана не только с интеллектом. Ведь в реальной морали, кроме исходного морального требования, существует и иной, более высокий уровень – динамическая мораль. Ее главным принципом, в отличие от принципа национализма, лежащего в