век расцвета гуманитарных наук провозгласить примат грубой силы над правом, духа разрушающего над духом созидающим»[552].

Это в целом справедливая оценка – сборник действительно производит тяжелое впечатление. В число деятелей культуры, которых Бычковский заклеймил позором, попал и Бергсон. Под заголовком «Мысли о войне» в сборнике помещен фрагмент его выступления на публичном заседании Академии юридических и политических наук 12 декабря 1914 г. (он был тогда президентом этой Академии). Он говорит здесь о завоевательском инстинкте, свойственном Германии, о ее нравственном падении, о немецком варварстве, не признающем иных ценностей, кроме «индустриализма, милитаризма, машинизма» (с. 67), и делает вывод о том, что «ошибки» Германии – на самом деле законные детища ее философии, «которая в свою очередь является продуктом ее жестокости, ее алчных аппетитов, ее органических пороков» (с. 64). Правда, подобный перенос в сферу философского анализа политических установок был тогда фактом очень распространенным. Еще в конце XIX века, после войны 1870–1871 г., философия Гегеля приобрела во Франции негативные коннотации из-за восхваления немецким мыслителем Пруссии. Общекультурные проблемы стали восприниматься в националистическом ключе, когда речь шла об отношении к деятелям немецкой культуры[553]. Бергсон и Рудольф Эйкен – один из 63 немецких ученых, подписавших манифест, оказались теперь по разные стороны баррикад: мудрость, подобающая философам, долгие личные контакты – все было оттеснено на задний план ложно понятой приверженностью интересам страны. Это зрелище философской мысли, рухнувшей с высот духа, где ей следовало бы находиться, заставляет задуматься о многом: и о «человеческом, слишком человеческом», и о копившемся почти полвека у французских мыслителей чувстве попранного национального достоинства, и о том, как опасно сближается порой благородное чувство любви к родине с его искаженным отражением – национализмом.

Такова была оборотная сторона патриотизма Бергсона, для которого в годы войны «существовала только Франция», – этим определялись и поступки, и суждения. Правда, его статья, где, при всех «перехлестах», сделана все же попытка объективного анализа, производит не такое удручающее впечатление, как, например, статья Вундта. Однако факт остается фактом – Бергсон действительно участвовал в пропаганде войны, изменив спокойствию и взвешенности в суждениях, которые отличали его в обычное время. Это нашло отражение во многих его работах данного периода, где общие философские темы часто преломляются сквозь узкую политическую призму. У Бергсона, с его устремленностью к глубинам, к сути, к подлинности такой переход в сферу «поверхностного», захваченность господствующими, «стадными» чувствами были особенно удивительны и неожиданны: ведь вся его ранняя доктрина предполагала борьбу с любой узостью и ограниченностью мышления, одно из выражений которой и являет собой национализм. Уже само его происхождение, жизнь в семье космополитов, где переплелись многие национально-культурные влияния, определяли более широкий взгляд на эти проблемы. К тому же, став объектом нападок Ш. Морраса и его сторонников, он неоднократно убеждался в том, чем чреваты национализм и шовинизм. Быть может, поэтому националистические настроения Бергсона не были ни длительными, ни прочными, а концепция, развитая им в поздний период, содержала в себе недвусмысленное осуждение национализма.

Во время войны Бергсон в ряде выступлений пытался осмыслить происходящее с философской точки зрения, выявить глубинные социокультурные причины войны, наметить перспективы выхода из создавшейся ситуации. Постепенно эта тема размышлений разворачивается в концепцию «тела» и «души» человечества. Собственно, сама эта линия анализа является развитием идеи, давно уже присутствовавшей у Бергсона. Ведь еще в ранних статьях, посвященных проблемам специализации и вежливости, он писал о том, что узкий специалист, лишенный творческого начала, по сути имитирует машину, автомат; человек, подчеркивал Бергсон, должен развивать живущие в нем потребности творчества, а не слепо следовать сложившимся привычкам и мнениям. Оппозиции статического и динамического, пространства и длительности, поверхностного и глубинного, интеллекта и интуиции – все это одна линия противопоставления устойчивых, «окостеневших» материальных форм творчеству, развитию, изобретению (но при этом, как отмечалось, противопоставления не абсолютного, а относительного, с постоянным подчеркиванием неразрывной связи того и другого). Теперь эта тема приобрела у Бергсона особое звучание. В концепции, намеченной в военный период, традиционная для бергсоновской философии проблема отношения души и тела, рассмотренная в «Материи и памяти» и «Духовной энергии», переносится в новую плоскость – в сферу социальной проблематики (а если учесть, какую философскую нагрузку несло у Бергсона понятие человечества, – то и в область глубинных метафизических вопросов).

Эти идеи прозвучали еще за полгода до войны, в выступлении Бергсона на заседании Академии юридических и политических наук 10 января 1914 г. Он говорил о том, что главной задачей философии является изучение человека, которое должно быть нацелено на восстановление равновесия между душой человека и его телом, нарушенного вследствие прибавления к телу искусственных органов – машин, орудий[554]. Отмеченная выше оппозиция, приобретшая вид противопоставления моральной силы силе материальной, или права – силе, пронизывает и размышления Бергсона о войне. Рефреном его выступлений уже в 1915 г. стала мысль о диспропорциях социального развития, связанных с установкой на прогресс промышленности, науки, вообще материальной стороны жизни; понимание такого прогресса как самодостаточного и не требующего соответствующих усилий в духовной, моральной сфере – это, по Бергсону, верный путь к худшему варварству[555]. Мысль эта, как вспоминает И. Бенруби, высказывалась Бергсоном в разговорах с ним еще в 1914 г. Бергсон был тогда настроен весьма скептически по отношению к возможностям духовного прогресса. Единственный бесспорный прогресс он видел в развитии техники, индустрии, самой науки, поскольку данные области тесно связаны с жизненными, практическими потребностями. Но это отнюдь не обусловливает нравственного прогресса, утверждал Бергсон. Современную ему эпоху он ставил в моральном отношении ниже средних веков, где самоотречение и самопожертвование были гораздо больше распространены, чем в XX веке. Особенность же современной жизни он усматривал в ее ориентации на материальное благосостояние. Хотя при этом развивалась демократия, она имела и опасные последствия: ведь рабочий, отмечал Бергсон, рассматривается теперь как низшее существо, тогда как при прежнем строе пропасть между хозяином и рабочим не должна была быть такой большой. Бергсон не ставил под сомнение необходимость демократического правления, но задавался вопросом, «почему рабочий должен быть социально низшим, почему деньги, богатство должны вырывать пропасть между людьми». Он, впрочем, не отрицал известного духовного прогресса в истории человечества, но видел его по преимуществу в развитии религии, считая, что христианство представляет собой прогресс по сравнению с иудаизмом, являясь его продолжением и завершением[556].

Разграничение между материальным и духовным прогрессом, проведенное Бергсоном во многих выступлениях военного периода, в наши дни кажется уже чем-то тривиальным, но, как замечает Ф. Сулез, в те времена оно вовсе не было таковым, а напротив, встретило непонимание и неприятие у