т. Шамрай метод и методологию, методологию и философию, философию и мировоззрение. Все это т. Шамрай аргументирует стремлением быть объективно-научным, а не эклектиком. Но, ясно, что все это в 1926–1927 годах было ничем иным, как попыткой скрыть под «объективизмом» позицию воинственного буржуа в литературоведении.

Таким было методологическое кредо и исследовательская практика т. Шамрая еще в 1926, 1927 годах. Но, возможно, произошли какие-либо изменения в работах, изданных в 1930 году? Если мы посмотрим, например, на предисловие т. Шамрая к Щоголеву, изданное в 1930 году, мы увидим те же «литературные традиции», те же литературные законы, тот же «формальный метод» (и просто описательность), только, правда, с некоторыми намеками на окружение, эпоху, т. е. с некоторыми намеками на социологические элементы. Но все это элементы буржуазного социологизма: здесь нет ни слова про классовую борьбу, ни шага вперед в приближении к марксизму. Таким образом, в работах 1930 года мы находим формализм, эклектично объединенный с описательными элементами, с элементами буржуазного социологизма, игнорирование классовой борьбы – это то последние слово в методологии, которое сказал т. Шамрай.

Что касается самокритики т. Шамрая, то она совсем недостаточна. Тов. Шамрай не разоблачил и не осудил социально-классовой сути и функции своих прошлых методологических убеждений.

Товарищу, который утверждает, будто бы он перешел на марксистско-ленинские позиции, нужно знать, что нейтральных внеклассовых позиций не бывает. И поэтому нужно было открыто заявить – чью позицию в литературоведении объективно защищал т. Шамрай в прошлом. Об этом нужно было сказать, но сказано этого не было. Хуже этого, т. Шамрай утверждает о своем нейтралитете в прошлом, во время ожесточенной борьбы на литературном фронте 1926 года[1660], будто бы т. Шамрай не понимал, в чьих интересах на самом деле написаны его работы. Тем временем из этих работ ясно видно, в чью сторону склонялись симпатии автора, а также и то, что социальная функция т. Шамрая была объективно враждебна пролетариату.

Безусловно, для того чтобы действительно перейти на позиции марксистско-ленинской теории, т. Шамраю нужно в первую очередь четко осознать место классовой борьбы, которая теперь (обостренно) ведется, переоценить свое идеологическое прошлое, перебороть старое мировоззрение, поскольку быть диалектиком-материалистом – это значит не только ознакомиться с книжками о диалектическом материализме (конечно, и это нужно), но это значит сознательно стать на идеологические позиции пролетарского класса и иметь марксистско-ленинское мировоззрение. К последнему можно прийти (сформировать его) лишь посредством активного участия в социалистическом строительстве пролетариата под руководством его партии, ведя борьбу (в теории и на практике) со всеми классово-враждебными пролетариату остаточными проявлениями капитализма.

Заключительное слово т. Шамрая

В моем положении – человека, который подвергает себя самокритике, – не следовало бы многое опровергать и отрицать, а принять с благодарностью все замечания и произнести смиренно mea culpa. Но должен признаться, что выступления некоторых товарищей разбудили во мне полемическое рвение, хотя, имея в виду время, не буду утомлять слушателей опровержениями.

Если выступления товарищей Бойко, Винниченко, Чернеца и Легавки носили характер необходимой в таких случаях принципиальности, то выступления товарищей Финкеля и Айзенштока[1661] произвели на меня грустное впечатление и своей субъективностью, и неуместностью. Остановлюсь на них. Тов. Финкель в течение 15 минут доказывал несуразность моей статьи о Потебне. Не знаю, для чего говорить об этом. Еще раньше прозвучало мое заявление о том, что эта статейка имеет «важное значение» для моих методологических позиций; я категорически отрицал какое-либо влияние потебнианства на всю мою исследовательскую работу. Единственным оправданием выступления т. Финкеля может быть разве то, что его компетенция в украинской литературе не распространяется за пределы потебнианства.

Тов. Айзеншток потратил половину назначенного ему времени, чтобы доказать, что о Костомарове надо писать шире, поскольку он и поэт, и историк, и драматург. Но дело в том, что я поставил себе задачу написать о драме Костомарова, такой заголовок имеет и сама статья. Итак, в чем дело? Разве, написав о драмах Костомарова, я отрицал необходимость писать про стихи и т. д.? Конечно же, нет. Поэтому это бесполезное красноречие неуместно. Далее он неясно и сбивчиво критиковал эту самую статью с частым упоминанием имен Ефремова и Грушевского, робко пытаясь меня упрекнуть в каком-либо влиянии их работ. Но опять же и сам т. Айзеншток будто не решается высказаться до конца. Потому что ефремовщиной[1662] он меня не попрекнет, вопреки всем своим добрым побуждениям, а из «Истории»[1663] Грушевского я беру только фактическую справку.

Что касается обвинения в одиозной «объективности», то принимаю его, потому что прекрасно понимаю, что т. Айзенштоку она, эта «объективность», болит сильнее, чем мне[1664]. (В зале смех.)

Единственный справедливый упрек, по моему мнению, состоит в том, что я не предложил социологической интерпретации антиеврейским выпадам в «Переяславской ночи», но, к сожалению, этот справедливый упрек подсказан главлитовской рецензией, т. Айзеншток не удосужился и здесь быть оригинальным. Ну, достаточно об этом. Перейдем к серьезным выступлениям.

Я уже сказал, что на свою «Литературу»[1665] смотрю как на книгу популярную; конечно, там можно найти много пробелов. Мне только кажется, что т. Винниченко взял нетипичные примеры, можно было бы найти несколько посерьезнее. Не отрицаю того, что в моей книге можно найти и абсурд, но пример с Блакитным приведен неудачно – это не мой абсурд, а т. Винниченко, который неправильно процитировал текст.

Я очень благодарен т. Бойко за его подробный анализ моих методологических позиций, собственно, за то, что он дополнил меня, дав характеристику тем классовым тенденциям, на почве которых в обстоятельствах НЭПа развился формализм в литературоведении. Я всецело присоединяюсь к его характеристике, признавая, что, увлекаясь формализмом, я объективно отражал буржуазные, враждебные марксизму тенденции и литературоведении.

Вполне понятно, что методологические предпочтения не являются чем-то отстраненным, механически заимствованным, они являются проявлением мировоззрения в специфической области научной работы. И конечно, когда я говорю о методологическом кризисе, это не может не означать и кризиса мировоззрения, так как смена метода в литературоведении является и переменой в общественных взглядах, что является переходом от специальной замкнутости, от культа профессионализма с его возведением литературы в ранг вещи самодостаточной (здесь что-то еще пробивается от «хатянства»[1666]) к активному участию в творческой работе нашего великого времени.

Благодарю т. Бойко за основательный анализ моей работы, укажу лишь на некоторые неточности в его отдельных замечаниях. В статье «Формальный метод в литературе», описывая влияние формализма на пролетарскую литературу, я говорю не о литературоведении, а о таких литературных течениях, как символизм, футуризм, послуживших в какой-то степени материалом для пролетарских поэтов.

Говоря о догматизме и научном подходе к литературе, я говорил, как видно из