class="p1">В этих работах уже вовсю применяется понятие «имманентного ряда» в трактовке литературы, абсолютное игнорирование классовой борьбы и проч. В работе «О формальном методе» он подчеркивает, что «…момент идеологический, составляя фактор истории идеологии общества, не является, собственно, объектом истории литературы как специальной науки, в ее компетенции находятся более узкие, но очень конкретные задачи – история развития литературных стилей»[1646]. При этом стиль понимает Шамрай только как сумму технических приемов. И далее: «формальный анализ ныне является единственным методологически правильным подходом к литературному произведению»[1647].

Эти методологические подходы применяются и на практике исследования. Учебник «Украинская литература» построен, с одной стороны, на формалистском принципе развития литературы, а с другой, в нем занимает значительное место проблема национального самосознания, национальной идеи.

Затуманивая вопрос классовой борьбы, трактуя Винниченко как марксиста, Косынку[1648] как революционного крестьянского писателя, рассматривая в разрезе смены литературных поколений целый процесс, Шамрай дает примеры этой эклектической путаницы, которая в целом протаскивает враждебные мысли.

В статье о Стороженко[1649] находим такие выводы: «секрет успеха произведений Стороженко среди массового читателя кроется в их „читабельности“; его произведения, несмотря на свою идейную убогость, через головы критиков покоряли читателя своей искренностью, согревающим лиризмом и непосредственностью настоящего таланта»; и дальше: «было бы странно нам, людям ХХ века, вслед за народнической критикой нападать на Стороженко из‐за его идеализации украинского быта, украинской старины»[1650]. Внеклассовые «объективные» критерии: пренебрежение литературой как фактором в классовой борьбе, увлечение формалистскими упражнениями – все это характеризует Шамрая этих лет.

И наконец, в последнее время его продуктивность чрезвычайно увеличилась: Щоголев, Квитка, Коцюбинский, три тома «Харьковских романтиков», сборник «Харьковские поэты 30–40‐х годов» и т. д. Может, эти 1930–1931 годы характеризируются отходом от предыдущих объективно враждебных марксистско-ленинскому литературоведению позиций и приближением к едино-научной методологии – марксистской?

Не стоит даже тратить времени на поиск этого. В работах о Щоголеве[1651] Шамрай отодвигает социологическую оценку ко времени появления 3‐го тома, предлагая «досегодняшние» оценки, которые подытоживает Зеров.

Во всех работах находим описательство, документализм, отсутствие синтетических выводов; в наибольшей степени представлен материал о литературных влияниях и традициях, о пагубной теории поколений вместо классовых групп; проблемы стиля, формы и содержания рассматриваются в формалистском аспекте; упор делается на независимые ряды литературного развития – на имманентность: теория жанров трактуется оторвано от проблемы стиля, жанр не берется в его конкретном историческом проявлении, а абстрагируется от определенных социально-экономических и классовых факторов. Автор отказывается от любых синтетических подытоживаний.

Что касается национального сознания, то оно играет главную роль в выявлении позиции «Маяка»[1652] и московских реакционных групп, которые печатали украинские произведения: вместо того чтобы показать общность классовых позиций этих «зубров», как их квалифицирует т. Коряк[1653], происходит определенная их демократизация и революционизирование.

Таким образом, говорить о переломе во взглядах А. Шамрая не приходится. А его сегодняшнее выступление, где он пытался затушевать классовую суть и говорил про свой путь как про путь «украинского литературоведения за последние 10 лет», свидетельствует о недостаточности и неудовлетворительности его самокритики.

Позицию Шамрая сегодня надо квалифицировать как позицию эпигона украинского формализма, потому что его социологизм мнимый, а позиция идеалистическо-буржуазного литературоведа пагубна и враждебна.

Особенно во время развернутого социалистического наступления такие позиции, искривляющие целостный литературный процесс, нужно разоблачать и давать им настоящую классовую оценку.

Т[ов]. Легавка[1654]: В работах т. Шамрая не трудно доказать формализм и игнорирование классовой борьбы: непосредственные методологические высказывания и ряд его работ о конкретном историческом материале свидетельствуют об этом. Но, говоря про методологию т. Шамрая в целом, нужно помнить, что дело не только в формализме. Тов. Шамрай является эпигоном эклектичной разновидности буржуазного литературоведения.

Формализм т. Шамрая сочетается с другими буржуазными литературными теориями (здесь и фактология, описательность, субъективный социологизм и т. п.). В частности, его формализм уклоняется в сторону формалистов-эклектиков типа Жирмунского. Как доказательство смотрите его статью «Формальный метод в литературе», где, кроме всего прочего, т. Шамрай на странице 257 буквально поет дифирамбы «героическим» достижениям Жирмунского в работе «Пушкин и Байрон».

Я хочу остановиться на выяснении философского фундамента методологии т. Шамрая. Свои философские взгляды т. Шамрай в своем выступлении как раз не освещает. Более того, т. Шамрай пытается отрицать то, что его методологические концепции базировались на враждебной марксизму философской основе (базе).

Между тем достаточно взять упомянутую работу т. Шамрая «Формальный метод в литературе», чтобы увидеть, что он полностью солидаризируется с телеологическими (идеалистическими) высказываниями формалиста-эклектика Жирмунского (старательно и внимательно цитируя их)[1655]. Известно (и т. Шамрай не может об этом не знать), что эта телеология приемов (форм), этот витализм, про который Жирмунский особенно наглядно говорит в своей работе «Задачи поэтики»[1656], в целом эта методология коренится в буржуазной идеалистической философии интуитивиста Бергсона (конечно, методологические и философский корни формализма уходят еще в кантианство).

Таким образом, т. Шамрай всецело солидаризируется с методологическими установками формалиста-эклектика Жирмунского, своими эпигонскими методологическими высказываниями и практикой конкретных работ т. Шамрай ярко доказывает буржуазно-идеалистическую философскую основу своей методологии.

Опровергнуть это никак нельзя. Таким образом, будучи эпигоном методологии буржуазного литературоведения, т. Шамрай одновременно является эпигоном буржуазно-идеалистической философии. Последняя окончательно определяет социально-классовую природу его работ и свидетельствует о том, на какой класс была рассчитана продукция т. Шамрая. Тов. Шамрай, будучи в согласии со своей буржуазно-идеалистической, формалистско-эклектичной методологией, совсем игнорирует социальный фон, классовую борьбу, которые литературный процесс определяют.

Как формалист, стоя на позициях имманентного развития литературного ряда, он, например, рассматривая вопрос, почему запоздалый романтик А. Кащенко[1657] в ХХ веке пишет на романтические темы и в романтическом ключе – про казаков, прямо и откровенно говорит, что будет излишним «искать этому объяснение в его классовом окружении»[1658].

Одним словом, ищи, читатель, истину в литературных традициях, имманентном развитии и т. п. «Ориентация на время и обстановку, в которой развились эти явления, может привести к грубым ошибкам», – говорит т. Шамрай там же.

Обобщения без классовой определенности характерны для работ т. Шамрая. (Часто, например, в работе про Стороженко, т. Шамрай бросается такими высказываниями, как «нашим людям ХХ века» и др.).

В целом для историко-литературных работ т. Шамрая характерно то, что в них искажается весь литературный процесс. Можно привести множество примеров. (См., например, работу т. Шамрая про Васильченко и др.)

Что касается других проблем: стиль у т. Шамрая – формальная категория; форму и содержание он разрывает, рассматривает их как «параллельные ряды». Тов. Шамрай, соглашаясь с Жирмунским, говорит о необходимости «разграничения формального и идеологического рядов»[1659], чтобы «уберечь себя от эклектизма». Разграничивает, доводя разграничение до абсолюта,