Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспоминания
Воспоминания Александра Лейтеса о Майке Йогансене[1669]
1
Я познакомился с Михайлом Гервасиевичем Йогансеном[1670] во второй половине 1921 года, незадолго до того, как он – вместе с Сосюрой и Хвылевым – подписал «Наш универсал»[1671] – торжественное обращение, приуроченное к четвертой годовщине Октябрьской революции.
Эта декларация троих заканчивалась патетическими словами: «…обіцяємо тобі, пролетаріате, твердо тримати червоне майво тут, на літературному фронті, як ти там, на заводі»[1672].
В ту пору я заведовал Всеукраинским литературным комитетом Главполитпросвета и имел возможность убедиться, с какой активностью и воодушевленностью участвовал он и в подготовке декларации, и в составлении сборника «Жовтень», на первых страницах которого она печаталась.
От всего облика Йогансена веяло энергией и стремительностью. Не случайно он предпочитал называться коротким и энергическим именем – Майк. Энергия, как известно, бывает разной. «Боюсь людей, энергия которых равна их невежеству», – писал, например, А. М. Горький в том же 1921 году. Но о Йогансене, перефразируя горьковские слова, хотелось бы сказать противоположное: его энергия была равна его большой эрудиции и столь же большой доброжелательности.
От времени до времени он писал для Всеукрлиткома «внутренние рецензии». Жаль, что они не сохранились ни в каких архивах. В этих быстро написанных, сжатых, но обстоятельных отзывах – было немало умных, дельных и весьма благожелательных советов начинающим литераторам. И все же мое настоящее знакомство с Йогансеном началось не тогда, когда он передавал мне эти рецензии, а в тот осенний вечер 1921 года, когда он, придя в Главполитпросвет вместе с Хвылевым, неожиданно попросил меня послушать три его новых стихотворения и среди них только что набранное для сборника «Жовтень» и впоследствии хорошо известное стихотворение «Комуна»… От этих стихов, прочитанных им наизусть, сразу же повеяло тем глубоким, тонким и задушевным лиризмом, который с тех пор стал определять для меня самое главное, самое характерное в его человеческом и писательском облике.
Во многих жанрах и сферах проявлялись в дальнейшем незаурядные способности и знания Майка Йогансена. Он был новеллистом и сатириком, сценаристом и очеркистом, лингвистом и философом, переводчиком и публицистом, автором юморесок и приключенческих повестей, литературным критиком и стиховедом, и все-таки ничто не заслонит в моей памяти того лирика, романтика, мечтателя, который полвека тому назад в стенах Всеукрлиткома на Епархиальной, № 29, с такой взволнованной убежденностью скандировал:
Ти думаєш – що то Комуна:
Був ринок – а буде казарма?
Ні, друже: Комуна –
це місто, як море, як гори,
Таке біле і таке широке.
Пять лет спустя, в 1926 году, я снова буду вспоминать эту строфу: прочитав у Маяковского в его «Послании пролетарским поэтам»:
…в коммуну
душа
потому влюблена,
что коммуна,
по-моему,
огромная высота
что коммуна,
по-моему,
глубочайшая глубина…
Но тогда «Комуна» Йогансена произвела на меня неповторимое впечатление. Ибо подходил к концу 1921 год, который, в отличие от 1926 года, был очень нелегок для мечтателей и романтиков и еще более труден для всей страны. То был год, когда наше советское общество переходило от [страница оборвана].
[страница оборвана] …в которых со свойственными поэту импрессионистическими приемами письма и вместе с тем с беспощадной правдивостью были запечатлены трагические переживания крестьянских семей Поволжья.
Сперва им был прочитан «Голод», начинавшейся строфой:
Над полем сохлим
Мертві вітряки,
Немов хрести над віршем
Відзабутим…
Затем другое стихотворение, «Посуха», состоящее из двух строф. Первая строфа кончалась строками:
Оце тільки лишилось,
Що плакать.
Вторая заканчивалась:
Сліз ні краплі –
Оце нічим лишилось
І плакать.
Вслед за этим мы услышали его мажорную, патетическую «Комуну» и именно тогда, повторяю, стал открываться для меня его сложный и вместе с тем цельный писательский облик – наиболее существенной и привлекательной его стороной.
Йогансен, как известно, был человеком жизнерадостным, умевшим шутить, веселиться, озорничать. Он считался мастером пародий, эпиграмм и всякого рода литературных мистификаций. К тому же он обладал тонким, великолепно развитым чувством юмора. Естественно, что об этом не могут не вспоминать все те, кто когда-либо имел с ним общение. К сожалению, несравненно реже вспоминают о том, что Йогансен не в меньшей степени обладал прекрасно развитым и столь же органичным для него чувством серьезного (здесь и дальше курсив автора. – Г. Б., А. Д.).
Однажды – было это много лет спустя – Йогансен в разговоре со мной процитировал прекрасные слова Дмитрия Писарева: «Когда смех, игривость и юмор служат средством, тогда все обстоит благополучно. Когда они делаются целью, тогда начинается умственное распутство».
Йогансен никогда не переходил той грани, какая отделяет игривость от «умственного распутства». Сколько бы он ни шутил (а шутил он беззаботно и заразительно), как он ни иронизировал (а иронизировал он метко), чувство серьезного и, если сформулировать точнее, его твердые и ясные убеждения делали его самым решительным врагом всех и всяческих проявлений умственного распутства, страстным противником равнодушного и формального отношения к людям.
В тот осенний вечер, о котором я сейчас рассказывал, Йогансен был настроен исключительно на серьезную волну. И когда Хвылевой начал разбирать формальные и композиционные достоинства его стихотворения «Голод», Йогансен, обычно любивший всякого рода обсуждения художественной формы и очень нежно относившийся тогда к Хвылевому, на этот раз прервал своего друга и перевел разговор на другую, отнюдь не узколитературную тему о переживаниях умирающих с голода…
Осенью 1921 года Всеукрлитком Главполитпросвета активно участвовал в широкой агитационной кампании помощи голодающим Поволжья. Выпускались плакаты, стихотворные тексты к которым энергично писали приехавшие из Одессы в Харьков Валентин Катаев и Юрий Олеша[1673]. Йогансен, насколько мне помнится, стихотворных текстов к плакатам не писал. Но именно в тот период он считал своим нравственным долгом советского лирика выступать в качестве действенного агитатора за наши коммунистические идеалы. И не случайно после мрачных и правдивых стихов о засухе и голоде он прочитал нам тогда свое искреннее стихотворение о коммуне будущего – то самое стихотворение, из которого впоследствии вырос его превосходный лирический цикл, имевший характерный подзаголовок «Утопічна агітка»[1674].
За степ, моє серце,
Агітація,
За море й гори,
За ліс,
Тільки не за мистецтво для мистецтва –
такими словами этот цикл начинался.
Майк
