Йогансен открыто и гордо называл себя агитатором, противником искусства для искусства, непримиримым врагом всякой оторванной от живой жизни – книжности. Так не странно ли, не парадоксально ли, что его от времени до времени причисляли к формалистам?

2

В 1922 году на страницах журнала «Шляхи мистецтва» № 2 Йогансен опубликовал статью «Конструктивізм яко мистецтво переходової доби»[1675]. Здесь в первом же абзаце он коротко и отчетливо сформулировал: «Мистецтво – це світогляд»[1676]. В последнем абзаце той же статьи эта формула была уточнена: «Комуністичне мистецтво є комуністичний світогляд»[1677]. Йогансен, как мы видим, не умалял, а напротив, подчеркивал огромную исключительно важную роль мировоззрения в художественном творчестве.

Уже одно это решительно отделяло его позицию от позиции тогдашних русских формалистов, от школы ОПОЯЗа, лидер которой в ту пору без обиняков провозгласил: «Искусству безразлично, какой флаг развевается над его крепостью…»[1678]

Что общего имело это с позицией Йогансена, который вместе с Хвылевым и Сосюрой подписал «Наш универсал», где присягал на верность пролетариату и обещал крепко держать красное знамя на литературном фронте?

Теперь, на расстоянии полустолетия, многое кажется ясным и объяснимым. Но тогда слово «формалист» звучало двойственно и в достаточной мере неопределенно. К формалистам нередко причисляли и тех, кто увлеченно, со знанием дела занимается анализом формальных особенностей художественного произведения. Любопытно, что тогдашний близкий литературный друг Йогансена Хвылевой один из первых назвал его поэтом-формалистом, причем никакого негативного оттенка в эту оценку не вкладывал. В своей опубликованной под псевдонимом рецензии на ранний йогансеновский поэтический сборник Хвылевой причислял поэта к «опоязовцам». Он так и писал:

«Головна заслуга автора та, що він, належачи в своїх наукових статтях до групи по вивченню поетики (те, що в Росії зветься Опояз), намагається і досить вдало переводити в практику свої теорії»[1679]. «Шляхи мистецтва», 1922, № 2, с. 63.

Действительно, Йогансен внимательно читал почти все выходившие в послеоктябрьском Петрограде работы опоязовцев. Кое-что в этих работах ему импонировало. Его, образованнейшего филолога и лингвиста, не могло не интересовать любое новое конкретное исследование, посвященное проблемам поэтики и стилистики, – будь то украинское или русское, немецкое или английское (на этих языках он читал абсолютно свободно). Беседуя с ним, я неизменно поражался тому, насколько широко и глубоко он осведомлен во всем том, о чем рассуждали и спорили теоретики формальной школы в России, представители экспрессионизма в Германии или деятели «имажизма» в Англии. Вместе с тем уже тогда, в 1922 году, я непосредственно убеждался, что позиция этих и подобных им школ были ему чужды. Более того, он считал, что все они вносят не столько конструктивное, сколько деструктивно-разрушительное начало в художественную практику. Я уже не говорю об его отрицательном отношении к «панфутуризму» Михаила Семенко, о чем он не раз высказывался в своих рецензиях на сборники панфутуристов[1680].

Так возникла идея его статьи [о конструктивизме]. Говоря о «конструктивизме как об искусстве переходной эпохи» он меньше всего имел в виду выдвинуть некий новый «изм», какое-то новое направление в искусстве (их и так было слишком много – этих «измов», «школок» и т. н. [ «направлений» в тогдашней писательской среде!])[1681].

Публикуя свою статью о «конструктивизме», он ставил перед собой, как ему казалось, достаточно ясную задачу – противопоставить всем этим рассуждениям нечто конструктивное – конкретный анализ художественных, в первую очередь стилистических и просодических особенностей зарождающейся украинской социалистической литературы.

Все это я, естественно, излагаю не его словами (их я не мог запомнить), но все-таки основной смысл того, что он тогда говорил, я помню твердо. Особенно хорошо сохранилась в моей памяти одна наша беседа, в которой он снова возвратился к своей формуле «Мистецтво – це світогляд».

Везде, где только мог, – и в своих открытых выступлениях, и в своих частных беседах – Майк Йогансен ратовал за конструктивно-организующее начало поэтического творчества. Рассуждая о конструктивизме как об искусстве переходной эпохи, он меньше всего имел в виду обосновать некий новый «изм» или выдвинуть определенное стилевое направление в качестве главного, наиболее характерного для украинской послеоктябрьской литературы, подобно тому как в том же номере «Шляхів мистецтва» Иван Кулик выдвигал импрессионизм, а Валериан Полищук – неореализм[1682].

Вскоре после выхода своей статьи он говорил мне, что ставил перед собой другую задачу – проследить, как новое мировоззрение и мироощущение вносят конструктивное начало в художественную форму, как отражается все это на характере и приемах стихосложения.

Удалось ли ему это сделать в той, очень давней статье? Не думаю. Слишком стремительно и непосредственно, без всяких промежуточных ступеней, перескочил он от формулы «мистецтво – це світогляд» к пропаганде верлибра, к анализу ритмов и размеров поэмы Хвылевого «В електричний вік»[1683], к разбору всякого рода, как он выражался, «ритмических комбинаций» в стихах Тычины, Сосюры, Полищука. И все-таки формализмом (в отрицательном смысле этого слова) здесь не пахло.

Помню, как в связи с этой же статьей я рассказал Йогансену о том, что известный французский писатель-коммунар Жюль Валлес[1684] завещал начертать на своем надгробном памятнике слова: «Мой стиль – это мои убеждения». Йогансену поначалу этот афоризм очень нравился – он противопоставлял его ставшему трафаретным изречению Бюффона[1685]«Стиль – это человек». Но через некоторое время, встретив меня, он сказал, что, как ему кажется, афоризм Жюль Валлеса не очень тонко сформулирован… Вряд ли может существовать прямолинейная связь между содержанием тех или иных убеждений и стилем. Лучше было бы сказать: моя убежденность – это мой стиль. Убежденность предполагает определенное эмоциональное состояние, которое обуславливает характер и особенности стиля. И эта поправка, которую сделал Йогансен, лучше всего показывает, что он правильно осознал то именно, чего не хватало его статье «Конструктивизм яко мистецтво переходової доби»[1686].

3

Я сознательно концентрирую свои воспоминания о Майке Йогансене на периоде 1921–1922 года не только потому, что это время сравнительно мало освещено в нашей мемуарной литературе…[1687]

Я, к сожалению, не так часто встречался с Майком Йогансеном, чтобы позволить себе выступать в печати с обстоятельными и связными воспоминаниями о нем. Но воспоминание о его стихах, о его примечательной и пока еще недостаточно изученной лирике живет во мне с такой рельефностью и воскрешает его облик с такой силой, что мне хочется рассказать об одной серьезной и поучительной для меня беседе с ним. Произошла она зимой – то ли в декабре 1921 года, то ли в январе 1922 года…

Дело было, во всяком случае, очень давно. Еще не существовали такие организации, как «Плуг»[1688] и «Гарт»[1689]. Еще не выходило еженедельное литературное приложение к газете «Вісти ВУЦВК»[1690]. Еще