class="a">[1623] я поднял вопрос о повествовательной форме, «сказовой» форме стиля (что заинтересовало русских формалистов), считая, что повествовательная форма – типичное явление в украинской прозе начала ХІХ века.

В статье о Васильченко[1624] меня более всего заинтересовал вопрос об основных чертах импрессионистического стиля, каким образом они отразились в творчестве писателя с еще не отжившими народническими симпатиями.

В статье про Коцюбинского[1625], писателя исключительной чувствительности к европейским стилям, я счел нужным поставить вопрос об их влиянии (тематика, стиль и т. д.) как самой существенной черте его творчества, лишенного ярко выраженной индивидуальности и т. д. Конкретизируя таким образом свою историко-литературную задачу, затрагивая в целом неизученные темы, и, как мне казалось, совершенно по-новому их разрабатывая, я считал, что предлагаю что-то новое и непривычное для украинского литературоведения.

Но здесь, собственно, и начинаются мои недоразумения с критикой – рецензенты (часто незамысловатые) вменяли мне в вину чаще всего одно: почему, собственно, нет ответа на основные вопросы – почему возникло то или иное литературное явление, где социальная обусловленность творчества того или иного писателя? Я помню, например, статью Христюка[1626] о домарксистских интерпретаторах Квитки, где, рассматривая мою статью, он тщетно разыскивает и эту «каузальную связь», хватается за мелочи и случайные выражения о причинности и приходит к безнадежному выводу, что моя трактовка Квитки еще драгомановская[1627]. Явное недоразумение.

Предъявив вполне законное обвинение в идеалистическом истолковании темы, Христюк тщетно ищет неидеалистическую аргументацию в моей статье.

Стоя на формалистской позиции, я считал, что имею полное право ограничиться имманентным описанием фактов, более того, я считал, что придерживаюсь принципа научной спецификации явлений, когда старательнейшим образом применяю в своих исследованиях этот принцип. Конечно, я мог предложить поверхностную, общую характеристику эпохи и социальных факторов, которые обусловили то или иное литературное явление, но, заботясь о «научной выдержанности», я сознательно уклонялся от такого, по моему тогдашнему мнению, «имморализма» и считал, что освещение факта без отклонения от выбранного методологического критерия является самым большим достижением.

Когда мне иногда приходилось отвечать на вопрос «почему», выходить за границы описания, то и здесь я придерживался принципа спецификации: на вопрос, почему Васильченко перешел к импрессионистической манере, я отвечал, исходя из чисто художественных соображений, что ему нужно было «омолодить традицию народнической новеллы». Переход Квитки на украинский язык я также объяснял, исходя из художественного критерия, зная о существовании других не профессиональных, а идеологических факторов, которые привели к появлению его украинских повестей.

Как я относился к марксистскому методу до 1928 года – года моего методологического кризиса? Признавая формальный метод одним из возможных способов исследования материала, я не относился враждебно к принципам марксистского метода, считая его другим способом анализа литературных фактов.

Мне казалось, что исследователи-марксисты смогут использовать мои труды, подкрепив социологическую аргументацию «имманентными» наблюдениями, описательной констатацией, которая дается в моих работах. Мне казалось, что аналитическая работа должна предшествовать синтезу, социологической интерпретации литературного процесса.

Но в процессе работы я довольно остро почувствовал шаткость своих методологических позиций, работая в 1928 году над статьей о Коцюбинском (предисловие к 5‐му тому его произведений в издательстве «Книгоспилка»), где мне пришлось задаться вопросом о динамике, а не статике литературного творчества, я столкнулся с этим непобедимым «каузальным рядом» и хотя обошел его, но почувствовал всю несостоятельность, неспособность формального метода дать ответы на вопрос о конструктивных факторах литературного процесса, почувствовал всю ограниченность одних только описания и констатации. (Надо сказать, к слову, что раньше я вовсе не считал формальный анализ факта констатацией.)

Я понял, что речь идет не о двух способах исследования литературного материала, а о различных, диаметрально противоположных пониманиях природы литературного объекта, о разном толковании основных движущих факторов исторического процесса, о различных мировоззрениях. Последняя моя напечатанная работа «Харьковская школа романтиков»[1628] или «Харьковские поэты 30–40 годов»[1629] (в этой книге собраны статьи, ранее представленные как предисловия к отдельным томам, хоть и исправленные), написанная в 1929 году, свидетельствует о полной моей методологической растерянности, о сдаче старых позиций, но не в такой степени, чтобы я полностью освободился от старого наследия.

Заявив в предисловии к книге «Харьковские поэты 30–40 годов», что я стою на эклектических позициях, тем самым манифестировал я свою неспособность отойти от старых методологических позиций. В самом деле, если в статьях о Срезневском[1630], Боровиковском[1631], Костомарове и др. я предлагал формалистский анализ, а в статье о кружке Срезневского пытался даже «олитературить» бытовые факты, подчиняя их стилевым влиянием (письма и пр.), то в статье о Метлинском[1632] и Костомарове, написанной позже других, я попытался дать социологическую интерпретацию идеологии этих писателей. В результате получился методологический «винегрет», освободиться от которого можно было только одним способом – стряхнув старые идеалистические теории.

Долго и болезненно переживая методологический кризис, я внимательно следил за марксистскими трудами. В этом академическом 1930–1931 году, присоединившись к ударной группе, я обязал себя в течение этого года ликвидировать все идеалистические остатки в своих методологических концепциях, перейти окончательно на рельсы марксистского метода в своей исследовательской работе, обязавшись зачитывать на коллективных собраниях Института все свои труды, написанные в этом году.

3 февраля я зачитал на заседании кабинета эпохи торгового капитализма часть своего большого исследования о творчестве Щоголева. Доклад вызвал живой обмен мнениями, но никто меня не упрекнул, что моя работа не является марксистской.

Вот, собственно, и все. Забыл я вспомнить еще о своем учебнике по истории украинской литературы[1633]. Книга написана популярно с «пониженными требованиями», в наименьшей мере заботился я о методологической выдержанности, в смысле соблюдения формального принципа. Она механистична с начала и до конца, то есть экономическая база в ней выступает лишь фоном, на котором самостоятельно развиваются литературные жанры и стили, по «своим собственным законам».

Дискуссия после доклада т. Шамрая

Ст. Винниченко: В работе т. Шамрая «Украинская литература» совсем не чувствуется духа трудов выдающихся литературоведов-марксистов: Фриче, Воровского, Ленина. Работа адресована какому-то «загадочному читателю», предлагая ему некие сведения о литературе, но какие и для чего? Автор хочет стать на надклассовые позиции, но в действительности мы имеем дело с эклектизмом. Смесь формализма Жирмунского, Эйхенбаума (т. е. независимых рядов литературного развития) с социологизмом Сакулина.

Вторая черта этой книги – игнорирование классовой борьбы в литературе. Социологическая характеристика эпохи, поданная в начале книги, никак не отображается на рассмотрении отдельных литературных фактов и прицеплена только для видимости.

Перейдем к отдельным фактам: писатели 30–40‐х годов своими произведениями будто бы вызвали революционные действия, хотя у них мы находим оправдание крепостного права – факт по меньшей мере реакционный.

Про Шевченко сказано, что он был из крепостных, но его отношение