Иеремия Айзеншток. «Десять лет ОПОЯЗа» (1927)[1568]

Осенью этого года исполнилось десять лет с того времени, как в бывшем Петрограде вышла тоненькая книжечка «Сборники по теории поэтического языка І»[1569], изданная группой молодых исследователей в области изучения художественного слова. Мы можем по-разному относиться к ОПОЯЗу, но должны с этой датой считаться: его юбилей – это вместе с тем и юбилей всей историко-литературной науки. Ведь именно ОПОЯЗ стоит у истоков революции в литературе, именно ОПОЯЗ начал обстрел «командных высот» старой науки, именно ОПОЯЗ расчистил тем самым путь тем деятелям, тем революционерам и реформаторам, которые вошли в литературу позже.

В 1921 году Б. Эйхенбаум объявил, что «пятидесятилетний юбилей – анахронизм». «Кто же из нашего поколения доживет до пятидесятилетнего юбилея? Ни сапог, ни денег у государства не хватит. Теперь надо иначе: год прошел – юбилей. Год считать за двадцать пять лет»[1570]. И статью свою, посвященную пятилетию ОПОЯЗа, Б. Эйхенбаум назвал «5=100». 100 вместо 125 – «для круглого счета»: «ведь это простая условность». Не знаю, написал бы теперь Б. Эйхенбаум по поводу двухсотлетнего (условно) юбилея ОПОЯЗа такую же веселую, бодрую статью и повторил бы, что спор о принципах и традициях – это «спор не академический, не кабинетный, а злободневный и столь же животрепещущий, как спор между марксистами и анархистами»[1571]. За последние пять лет многое поменялось, между прочим, и в научных концепциях ОПОЯЗа. ОПОЯЗ нашего времени совсем не похож на того младенца, который появился на свет божий десять (или двести) лет тому и про которого тот же Эйхенбаум писал: «Родился бойким, шумным, веселым. Происхождения футуристического. Филолог».

Сейчас ОПОЯЗ – пожилой, уважаемый человек, профессор, который тайком мечтает об академии. У него теперь есть своя история, в процессе работы он подошел к проблемам, которые принципиально отвергал в начале своей деятельности. ОПОЯЗ 1926 года только в историческом аспекте можно соотнести с некогда веселым ребенком футуристического происхождения. И как бы с этим ни спорили сами опоязовцы, формальный метод стал «связкой книг. Еще одной школой в истории русской литературы» (В. Шкловский)[1572].

Сделалось модой, «хорошим тоном» ругать ОПОЯЗ по всем позициям, вешать на него и своих, и чужих собак. Достаточно было П. Когану заявить, что «формализм стал настоящим бичом нашей литературы»[1573], достаточно было Л. Троцкому охарактеризовать ОПОЯЗ как «гелертерски препарированный недоносок идеализма в применении к вопросам искусства»[1574] – и вот уже разные патентованные и непатентованные «профессора» спешат научно доказать никчемность всех достижений формализма; с помощью как бы марксистского анализа показать, что ОПОЯЗ никогда не играл большой роли в литературной жизни советских республик. «В условиях ослабления научной деятельности в России, – пишет один из таких «профессоров», – в революционное время и, возможно, в виду некоторой растерянности научных работников небольшая группа литераторов, объединившись в „Общество изучения поэтического языка“ (ОПОЯЗ), обратила на себя внимание небольшого круга людей, которые остались верными интересам литературы в то время. Тут была и связь, основанная на единстве психологическом, тут было и внимание к единственному на тот момент литературоведческому обществу. Дальше, когда началось мирное строительство в СССР и ожил интерес к литературе, этот общественный интерес к литературе в первую очередь встретился с окрепшими взглядами формалистов»[1575].

Цитата эта отображает эволюцию ОПОЯЗа как в кривом зеркале: поскольку на самом деле формализм играл более-менее значительную роль в литературной жизни республики.

Именно годы революции связаны с поголовным увлечением вопросами поэтики, вопросами литературной формы. «Охота к стихосложению ныне такая обычная вещь, что обернулась в страсть почти всеобщую. Правила простого стихосложения такие легкие и короткие, что нет почти ни одного молодого человека в столице, который бы из‐за лени не хотел заняться этими упражнениями и честолюбие которого не заставляло бы его мечтать о великих Парнасских лаврах». Эти строчки написаны в 1819 году, но разве не подходит эта характеристика и к нашему, еще недавно революционному прошлому, когда почти при каждом учреждении была литстудия, когда сочинять стихи было не правом, а обязанностью. Ныне мы с радостью шутим над этим «романтизмом»: теперь литстудии преобразованы в кружки политпросвещения. А приходило ли в голову уважаемым товарищам, что эти романтические литстудии более всего иного способствовали повышению литературной культуры всей нации? Что именно благодаря литстудиям у нас есть большое количество писательской молодежи «от плуга и от станка». «Революция создает новое литературное мастерство»[1576], – писал когда-то Пильняк. «Из революции Россия выйдет с новой наукой о художественном слове»[1577], – отозвался Эйхенбаум.

Оба афоризма подтвердились в отношении как русской, так и украинской литературы. И в большой степени к осуществлению этих афоризмов причастен ОПОЯЗ.

Ценность ОПОЯЗа для нас должна состоять не в том, что он выдвинул какие-то новые положения (или тезисы, которые казались нам новыми). Только влиянием деятельности формалистов можно объяснить тот большой интерес к литературным методологическим вопросам, те обширные теоретические введения, по сути, мало кому нужные, которые мы часто встречаем даже в простых биографически-документальных исследованиях. Не будем говорить о мировом масштабе, но даже в границах советских республик – в русском и украинском литературных кругах – именно формалистам обязаны мы повышением требований к историко-литературным работам и популяризацией самой идеи о возможности научного исследования литературы, именно формалистам обязаны мы усовершенствованием и дифференциацией многих научных проблем, которые возникают в сфере истории литературы и поэтики[1578].

Еще относительно не так давно историки литературы считали свою науку своеобразным местом, «куда заходят охотиться историк культуры и эстетик, эрудит и исследователь общественных идей. Каждый выносит из нее то, что может, по способностям и воззрениям, с той же этикеткой на товаре или добыче, далеко не одинаковой по содержанию. Относительно нормы не сговорились, иначе не возвращались бы так настоятельно к вопросу, что такое история литературы»[1579]. Помню, что еще в 1918–1919 годах наши критики считали необходимым обсуждать дискуссионный вопрос о литературе как искусстве. Теперь доказывать это утверждение есть трюизм. Следовательно, за эти годы представление об истории литературы как о науке сместилось в сторону эстетическую (как говорилось когда-то) или формальную (как говорим сейчас).

Формальные проблемы в наше время актуально стоят и перед историками литературы, и перед критиками-марксистами. Кто среди критиков-марксистов старшего поколения интересовался формально-эстетическими проблемами? Плеханов, который намного опережал современников. Для обычного критика-марксиста этих проблем почти не существовало. М. Ольминский увлекся «Ключами счастья» Вербицкой и, не разобравшись, за что ругали этот «роман» буржуазные критики, был сильно удивлен. «Читаю одну главу, вторую, третью… Что сей