Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нас интересует другое: каким образом формалисты, не будучи философами, могли прийти к плюрализму. Причина, на наш взгляд, все та же – пыл борьбы с исторической школой.
Отрицая утверждения историков, что литература имеет свою причину в общественной жизни, которую она [литература] просто фотографирует, формалисты бросились в противоположную сторону – литература для своего существования не имеет никакой причины.
Мы уже приводили слова Плеханова и Троцкого о том, что потребность в искусстве коренится в свойствах человеческой природы, что человек организован так, что у него могут быть эстетические переживания, что само по себе искусство не вызывается экономическими условиями. Выходит, будто марксисты разделяют взгляды формалистов. Если ограничиться только приведенными размышлениями, выходит, что так. Формалисты так и думают, но марксисты из этого не делают вывода о самостоятельности искусства.
Чтобы возможность эстетических переживаний, как говорит Плеханов, стала действительностью, нужно, чтобы на этот особенным образом организованный человеческий аппарат, способный к эстетической эмоции, влияла общественная жизнь, предоставляя соответствующий материал для формирования нашей эстетики. Мы подчеркиваем – общественная жизнь, поскольку даже внешняя природа, эстетическая оценка ее красоты, преломляется через нашу общественную психику[1550].
Главная ошибка приверженцев исторической школы в литературе состояла в том, что они это влияние общественной жизни на искусство понимали механически, в то время как в действительности тут имеет место не механика, а особые законы преломления содержания общественного окружения в психике общественного человека, особые законы искусства. «Историки» болели «механической» болезнью, но формалисты, которые вылечились от нее, заболели другой – болезнью полной самостоятельности искусства, и литературы в частности.
Именно от этой болезни произошла особая теория формалистов о задаче научного изучения: наука не занимается объяснениями, наука не ищет причин, наука только воссоздает факты, их описывает и систематизирует, научные теории – только рабочие гипотезы и т. д. Именно от этой болезни произошла и теория формалистов о разных параллельных рядах, которые существуют в нашей общественной жизни, теория про соседство литературы с другими такими же самостоятельными рядами, в окружении которых живет литература, теория про «обусловленность», «функциональность» (понимаемые как-то особенно), «взаимодействие» и т. д., одним словом, про всё, лишь бы, сохрани господи, не про причинность.
Формалисты страшно боятся «причинности» и всеми силами пытаются от нее избавиться. Мы считаем, что эта «причинность» есть один из симптомов той самой болезни «самостоятельности литературы».
Целесообразно вспомнить, что и тут мы наталкиваемся на родство формализма с идеалистической философией, на этот раз с махизмом! Поскольку именно махизм проповедовал «мышление по принципу наибольшей экономии сил», а эта экономия проявляется в первую очередь в том, чтобы не искать причин, а ограничиться только описанием разных «элементов», из которых состоит мир нашего опыта. И вправду, какое-то фатальное совпадение! Так теория формализма, доведенная до своего логического конца, скатилась к субъективному идеализму.
Мы далеки от того, чтобы обвинять формалистов в том, что они сознательно стали на почву философского идеализма. Нам важно было показать, как объективная логика формализма неминуемо подталкивает формалистов в объятья идеализма. Единственная возможность избежать такой перспективы – стать на твердую почву диалектического материализма с его твердым принципом причинности, только причинности не механической, не формально-логической, а диалектической. Попытки противопоставить «причинность» «функциональности», «обусловленности» подтверждают именно такое механическое, метафизическое, формально-логическое понимание причин. Диалектическое понимание причинности включает и функциональность, и обусловленность. Еще раз приходится посоветовать формалистам: нужно учить диалектический материализм. Только это освободит их от той терминологической путаницы, которую они пытаются решить сомнительными размышлениями принципиального характера. Собственно, эта терминологическая путаница привела их к комичной теории соседства литературы с общественной жизнью, или, как они высказываются, с другими общественными рядами. Определяя возможность какого-либо влияния этих других рядов на литературу, формалисты приходят теперь к необходимости изучения и этих рядов с целью выявить, как последние «обуславливают» литературную эволюцию. Формалисты уже начали не только изучать саму форму литературного произведения «вне времени и пространства», но и исследовать «быт» писателя, т. е. те жизненные влияния, которые испытал писатель в период своего поэтического творчества. Объективно формалисты подошли к изучению общественной жизни, но принципиально они все еще отрицают причинную связь литературы с этой общественной жизнью и хотят замазать эту связь туманной терминологией, как «соседство», «обусловленность» и другими словами. Но уже давно известно, что словами не скрыть действительность; словами можно только навредить самому себе, создав ненужную путаницу, которая только туманит голову.
В теории «обусловленности» и «соседства» – четвертый «грех» формалистов.
В связи с этой последней теорией находится и странное понимание формалистами метода. Метод, по их мнению, – только рабочая гипотеза, которая помогает «уловить» факт. Это очень характерно для «махизма» формалистов. Для них самое главное – факт, а не теория; основная задача историка литературы «уловить» этот факт, описать его и… точка.
Гоголевский городничий когда-то рассказывал свой сон перед приездом ревизора: «Пришли две крысы, понюхали и ушли прочь». Не напоминают ли наши формалисты этих крыс, поскольку они тоже «ловят» литературные факты, ощупывают их, обнюхивают, старательно записывают свои «объективные» наблюдения и… идут прочь. На этом их «научное» исследование и заканчивается.
Если понимать метод так «формально», то, собственно говоря, у формалистов никакого метода, по сути, и нет. Марксистское понимание метода включает и ту особенность его, которая помогает «уловить» факт, но к этой одной особенности нельзя сводить метод в целом. Недостаточно лишь уловить факт, недостаточно и просто описать его – нужно его еще объяснить. Мы опять возвращаемся к тому самому заколдованному кругу теоретических размышлений формализма.
Формализм, как мы видим, стремится стать целостной системой, хочет обосновать право на свое существование определенными теоретическими предпосылками, философски себя оправдать. Нужно отдать должное формалистам. Они построили достаточно стройную логическую систему. Вся их беда заключается в том, что они эту систему создали в результате полемики со своими противниками, и в пылу этой полемики притянули за уши такую «теорию», которая завела их в тупик.
Литературное произведение не исторический документ – таков исходный пункт «формальной теории». Если литературное произведение не является документом исторической действительности (поскольку ее не фотографирует!), значит, оно само для себя является документом, просто объективным фактом, фактом другой действительности, действительности литературных явлений, ни от чего не зависящих, всецело самостоятельных (как сама природа), значит, история литературы – наука самостоятельная, которая исследует отдельную область (чего? не только истории общества, нет, давай больше – самой природы!), исследует своими собственными методами (формальными!), а исследуя эту отдельную самостоятельную область природы своими особенными методами, открывает… вы думаете, законы? – нет: ничего не открывает, она только описывает ход литературной эволюции, поскольку… наука вообще лишь описывает, а не объясняет – вот эта
