С этими общими для всей нашей самокритической «сессии» замечаниями разрешите передать слово первому «самокритиканту» – Агапию Филипповичу Шамраю.

Доклад т. Шамрая

За время своей историко-литературной практики я издал около 50 работ, – говорит т. Шамрай, – но останавливаться на их рассмотрении здесь нет необходимости, обращу ваше внимание на те работы, которые определяют, по моему мнению, путь моего методологического развития. После окончания высшей школы мы, литературоведы, остро ощутили нетвердость наших методологических позиций, неопределенность задач, стоящих перед нами как будущими исследователями истории украинской литературы.

Высшая школа не дала нам твердой методологической основы: ни этнографический принцип в исследовании литературных фактов проф. Сумцова, моего учителя по Харьковскому университету, ни субъективно-социологическая с уходом в публицистику трактовка литературы у таких популярных тогда историков словесности, как С. Ефремов, нас удовлетворить не могли. Неопределенность литературного объекта, невыразительность контуров научного исследования, субъективность и нечеткость в характеристиках, отсутствие постоянных методологических принципов – так воспринимали мы работу дореволюционных исследователей истории украинской литературы. С каким сочувствием цитировал я, да и не только я, известную фразу Веселовского, что литература в исследованиях старых историков литературы – res nullius, нейтральная зона, где свободно охотится историк, этнограф, публицист и т. д.

Вполне понятно, что начало моей научной работы (как и работы моих ровесников) характеризуется интенсивными методологическими поисками, увлечением теоретическими проблемами, теорией литературы. Совершенно естественно, что в те времена (1923–1924 годы) больше всего внимания я обратил, как и поколение литературоведов, к которым принадлежу, на труды Потебни, особенно популярного в то время в харьковских литературных кругах, а главное – на работы ленинградских теоретиков литературы, в особенности ОПОЯЗа, которые были тогда «последним словом науки».

Таким образом, первая моя работа 1923 года была посвящена Потебне – «Потебня и методология литературы»[1616] – работа ученическая, в которой ни понимания Потебни, ни понимания задач «методологии литературы» мы не находим. Вообще, интерес к Потебне быстро прошел; психологическо-эстетические тенденции его системы, ориентация на изучение психологии творчества при анализе литературных фактов не привлекли меня, так как тогда меня интересовал сам литературный факт вне личности его создателя. Поэтому на следующих моих работах «потебнианство» ни в коей мере не отразилось.

Более внимательно отнеслись мы к теоретическим работам т. н. формалистов, их работы увлекали своей четкостью и определенностью литературного объекта, недвусмысленным отрицанием смешения элементов литературного факта, твердо вводимым принципом разграничения «литературного ряда» и других «культурных» рядов, которые ничего общего не имеют с литературой, наконец, теми неожиданно интересными проблемами, намеченными в их работах, где литературный объект отождествлялся с понятием литературной формы.

Работы Эйхенбаума, Жирмунского, отчасти Шкловского и других получили широкую огласку не только в России, но и на Украине, где их использовали с различными оговорками почти все исследователи, которые представляли тогда украинское литературоведение. Вы помните, товарищи, какую популярность получили на Украине в период 1924–1926 годов проблемы, которые подняли формалисты (например, дискуссия про «форму» и «содержание»[1617]). Я помню, что в те времена даже такой принципиальный враг формализма, как т. Коряк, не всегда мог избежать влияний, хотя и своеобразных, или, точнее, выраженных в своеобразных формах, того самого формализма. Например, в его статье «Борьба этажей»[1618] (1925) на одной-полтора страницах изложены размышления о «современности» формализма в нескольких лирических предложениях в начале и в конце статьи; остальная ее часть представляет собой добросовестный и подробный список формалистских «изобретений» и формулировок без малейшей попытки им возразить с помощью конкретной аргументации, кроме вступительного и заключительного аккорда.

Этим, конечно, я не собираюсь причислить т. Коряка к формалистам. Я вспомнил эту статью как пример универсальности, популярности формализма в те времена.

С 1925–1926 годов, когда я начал писать и печататься, я более, чем до этого, в своих историко-литературных трудах применял принципы формализма. Я считал, что исследовать сырой материал украинской литературы с помощью формального анализа есть первостепенная и главная задача историка украинской литературы. В работах о творчестве Васильченко[1619], Стороженко[1620], Квитки[1621], Коцюбинского и др. в той или иной степени отразились мои формалистские уклоны и тенденции. Но прежде чем перейти к рассмотрению этих статей, скажу, что, собственно, я брал у формалистов, а что отрицал.

Хотя меня и не беспокоил тот теоретический агностицизм, узость философской базы, на которой стояли теоретики формализма (например, Шкловский), рассматривая литературный процесс как механическую «имманентную» смену формальных механизмов, структурных основ литературных произведений, которые развивались независимо от исторических процессов, никак с ними не соприкасаясь, однако я брал формальные принципы за основу своего исследования литературного материала как рабочую гипотезу, как один из возможных способов обработки литературного материала, не решая наперед вопрос об окончательном смысле литературного факта и о его связи с «другими рядами» исторического процесса.

В вопросе об объеме и границах формального анализа я не соглашался ни с Эйхенбаумом, ни со Шкловским, больше склоняясь к умеренной позиции Жирмунского. В своей статье «Формальный метод в литературе»[1622] (1925) я выдвинул утверждение, что, дескать, уточнение и углубление принципов теории литературы приведет к выявлению отношений между «формой» и «содержанием» и обрисует очертания и целостность того комплекса, который мы называем литературным фактом. Утверждение, конечно, идеалистическое, но не трудно увидеть, что в нем нет и намека на ту безапелляционную категоричность, с которой формалисты выделяли литературу как «вещь в себе», как формальную, замкнутую в себе самой субстанцию. Приняв за основу принцип спецификации, я не решился сделать из него выводов.

Второе, что я не мог принять, – это «статистическую», так сказать, тенденцию формального анализа, которая отразилась и в работах некоторых украинских исследователей, а также «нейтрализацию» литературного произведения или творчества писателя бесперспективным подсчетом ямбов и хореев, эпитетов и метафор и т. д., в результате чего терялся исторический аромат творчества писателя, своеобразный колорит его стилистической физиономии на фоне стиля его эпохи. Я считал, что историческая, так сказать, релятивность требует от историка литературы при рассмотрении творчества писателя обращать внимание не на эти «безразличные» атомы литературной формы, а на основные конструктивные «величины» стиля и жанра, чтобы продемонстрировать тенденции целой литературной эпохи и показать творчество определенного писателя в качестве своеобразного стилистического выражения этой эпохи.

Таким образом, установление связей и выявление особенностей – такой, по моему мнению, должна была быть задача историка литературы. С подобными соображениями подходил я и к изучению конкретных, уже не теоретических, а историко-литературных тем. Свои поиски я никогда не начинал с методологических деклараций, но всегда заострял внимание на определенной теоретической проблеме, проверяя ее на конкретном историческом материале. Работа без такой скрытой методологической задачи меня не интересовала.

Так, в статье о Квитке