что и так увидел то, что видеть не должен был, и впервые за долгое время решил изменить свой привычный маршрут.

В одну секунду в вожатской стало светло. Из зеркала выпрыгнули два солнечных зайчика. Один сел на лысину Ленина, другой – на мою ногу. На столе всеми гранями засверкал стакан с единственной космеей. Ринат обнял его ладонями и стал греть руки о теплые грани стекла.

– Привет.

– Привет. У тебя в волосах цветок липы.

– Сними.

– Наклонись.

Ринат наклонил голову. Похоже, он пришел сюда со стороны общежития.

– Мы отдали твои цветы девочкам для причесок.

Ринат так пристально смотрел на оставшуюся космею, что я почувствовала себя виноватой.

– Знаю. Значит, пригодились.

Я потянулась к нему и запустила руки в его взъерошенные волосы. Ринат пересел на кровать. От чавкающего скрипа панциря Анька завозилась под одеялом.

– Тише, проснется! – Я уткнулась в пахнущую лесом холодную крутку и показала на спинку кровати. – А теперь еще и он смотрит.

Вышитый на знамени Ленин смотрел в точности, как мой папа смотрел бы сейчас на Рината. Не оборачиваясь, Ринат потянул знамя за золотые кисти. Алый бархат заструился на пол, солнечный зайчик с вышитой лысины перепрыгнул на стену, столб пыли взметнулся вверх.

– Забавно. Мы с Альдерой все время ждали тебя вечером, а ты пришел утром.

– С кем ждали?

– С гитарой. Она у нас говорящая. Ты ведь просил ждать тебя, и мы с ней почти каждый вечер одевались в кружева. Если здесь ночью занавесить тюль…

– Да-да, я знаю, что будет, – перебил Ринат. – Я жил в этой вожатской несколько смен подряд. А не приходил, потому что… боялся.

– Что?!

– Да, боялся не застать тебя. Почему-то вероятность увидеть тебя в постели утром гораздо больше, чем в три часа ночи.

– Неправда!

Я толкнула его, и Ринат привалился к стене, ухнув в панцирную яму. Руки обхватили меня через тонкое одеяло. Удивительные все-таки эти кровати: любая поза, которую принимает в них человек… Да ну и черт! Я наклонилась к самому его лицу, и парижские каштаны закрыли нас красноватым занавесом и от Ленина, и от Аньки – от всего мира вокруг.

– Подожди, – с трудом выдохнул Ринат и теперь тоже виновато пожал плечами. – Все это, конечно, ужас как приятно, но я по делу. Там в игровой ждет чей-то папа. У них путевка на море, вечером самолет.

– Что же ты сразу не сказал?

– Потому что вероятность застать тебя в постели утром гораздо больше, чем в три часа ночи. Это какая-то великая удача, и я захотел воспользоваться ею хотя бы немного.

Ринат встал, но затем снова наклонился ко мне:

– Беги, только надень телогрейку. Там еще холодно.

Если Валерка не соврал о месте работы своего папы, то в игровой меня ждал президент Российской Федерации, одетый в майку с фотографией Горшенева, сделанной, видимо, сразу после очередного передоза. Вдвоем с Валеркой они сидели на маленьких детских стульчиках и пинали друг другу пластмассовый кубик. Валерка уже был полностью собран, в одежде, которую я у него здесь не видела. Наверное, ее привез папа, как и чистые белые кроссовки с салатовыми шнурками. Папе оказался не нужен сухой паек, и заявление он уже подписал.

– Ничего, что я сам его разбудил и одел? – спросил папа. – Он же пока еще ваш?

Это, видимо, была шутка, и мы втроем сделали вид, что нам смешно.

– Нет, после подписи Нонны Михайловны на заявлении он снова ваш.

Валерка пнул рюкзак и подошел ко мне. От него пахло новой обувью – химический запах резины, совсем чужой здесь. И сама эта обувь, и чистые отглаженные джинсы – все было чужим.

– Это Натахе, – сказал он и засунул в карман моей телогрейки заклеенный скотчем самодельный конверт. – Отдай, как только проснется.

Я пообещала, что обязательно сделаю это, тихо, почти шепотом, как будто это был наш с ним секрет, но Валерка уже не играл ни в какие игры. Он был уже не мой. Вернувшись к стулу, он подхватил с пола рюкзак. У двери обернулся.

– Хой! – маленькая ладонь сложилась в козу.

– Хой.

Больше всех из-за Валеркиного досрочного отъезда расстроилась Наташа. Ей доложили об этом по какому-то детскому телеграфу сразу после горна и даже продемонстрировали свернутый матрас и кучу белья на его кровати. Этого было достаточно, чтобы поверить в случившееся, но Наташе хотелось узнать все детали.

Не решаясь войти в вожатскую, она стояла в дверях в тапках и ночной рубашке до самых пят, лохматая и обиженная на весь мир.

– Заходи, – сказала Анька и показала на свою кровать. – Он оставил тебе письмо.

Зайти в вожатскую, да еще и сесть на кровать вожатой – это было что-то немыслимое, но боль утраты требовала к себе уважения. Наташа прогремела тяжелыми тапками через комнату и получила в руки конверт.

Не стесняясь, она вскрыла его при нас. Внутри было листов десять, не меньше, но все они оказались пустыми. Валерка завернул в них пачку жвачки, чтобы не прощупали вожатые. Жвачки были строго запрещены, потому что в противном случае ими залепили бы все поверхности, но распоряжение было устным, поэтому многие притворялись, что не слышали.

Держа на ладони мятый блистер Orbit, Наташа подняла глаза. По всему было видно, что она жалела, что вскрыла конверт при вожатых, но мы с Анькой не решились забрать у нее Валеркин подарок.

– Тогда я открою вам одну тайну и подарю по одной, – сказала благодарная Наташа и выдавила из блистера две подушечки Orbit.

Жвачка была модная, в упаковке, в каких обычно бывают таблетки. Такие только появились, да и то не везде (тоже, наверное, папа привез вместе с кроссовками). А что до тайны, то откроется она не сейчас, потому что уже пора бежать на зарядку и Леха внизу орет так, что впору рассказать историю про МиГ-25 и не здесь.

Сегодня второй родительский день, он же – массовый исход. Родители приезжают, чтобы забрать вещи, которые уже не понадобятся, а многие заодно прихватывают и детей. Полтора дня погоды не сделают, а сметливая Нонна Михайловна таким образом каждую смену экономила на одном автобусе, туды и ах.

В резной беседке, увитой вьюном, было холодно и сыро. Мы застелили скамейки байковыми пледами и долго трясли цветущие гирлянды палками, чтобы сбросить с листьев крупные капли. Вода текла в рукава телогрейки, и Наташа смеялась от того, как я морщусь и щеки и шея покрываются мурашками.

В девять утра солнце сквозь сосны почти не проходило. Было,