– Аркадий Семенович, вам не кажется, что гадать – это как-то по-детски. Вам ли? Это же все неправда.

– Правда, – строго сказал Пилюлькин. – Главное – знать, на чем гадать, а журнал амбулаторных посещений никогда не ошибается. И сеточки вот эти вот свои поснимайте. Одна пыль от них.

День 19-й

Хулиган-ветер порезвился всласть: растрепал березы, сбросил на задник гирлянду из флажков и даже опрокинул лестницу, которую Борода вчера так и не забрал. Но никто не ругал ветер за такие пустяки, потому что вместе с этим он разогнал тучи. Не было больше холодной мороси, не висело над крышами белое молоко тумана. И, снова радуясь жаркому июльскому солнцу, рано утром отправился по своему привычному маршруту пушистый бомбус.

Все было как обычно: вокруг благоуханный лес, внизу желтая нить тропинки, прямо по курсу серый пуп склада, а за ним – цветущая липовая аллея. День обещал быть хорошим, но, приземлившись на откос окна на третьем этаже общежития, бомбус неожиданно стал свидетелем душераздирающей драмы одной очень одинокой, как она сама думала, женщины. И пусть сцена эта была почти немая, но крылатым существам «Гудрона» доступно куда больше, нежели может увидеть человеческий глаз и услышать человеческое ухо. Они смотрят в самую душу, и ничего-то от них не спрячешь.

В комнате на третьем этаже общежития с грохотом распахнулось окно. Шпингалет здесь тоже был сломан, но в теплую погоду им не пользовались. Створка окна всегда была открыта, даже ночью. Директриса любила ночную прохладу и запах цветущей липы, который в темное время суток становился особенно сладким и густым. Но сегодня окно распахнулось совсем некстати. Шум разбудил Нонну Михайловну, с трудом уснувшую под утро, а запахи липы, травы и лета вернули ее к тяжелым мыслям.

Вчера, пока в актовом зале шел конкурс ромашек, она столкнулась в коридоре с Сашкой. Она так спешила в зал, потому что впервые в жизни что-то проспала и ей было так неловко за испачканные носы туфель, что к разговору с ним она оказалась совершенно не готова.

– Нонна Михайловна, – сказал он, приглашая ее в пионерскую, – я должен вам кое-что сообщить в присутствии старшей вожатой.

Сашка не выглядел чем-то обеспокоенным, как и Галя. Нонна Михайловна задышала ровнее и пошла за ними. Разговор был недолгим. Сидя на своем привычном месте у окна, в котором не отражалось ничего, кроме двух размытых силуэтов, Сашка сообщил ей, что перед заездом на первую смену защитил диплом… предложили хорошую вакансию… блестящие перспективы… соцпакет… страховка со стоматологией. Через неделю…

– Нонна Михайловна, вы меня слушаете?

Директриса смотрела на приоткрытую форточку и теперь мечтала об одном: улететь. Улететь куда-нибудь подальше из этой пионерской. Почему люди этого не умеют? Она могла сдерживать все: смех, обиду, ревность, но не слезы. И если сейчас эти мокрые предатели повиснут на ее ресницах, и хуже всего – на носу, превратив ее в некрасивую старую женщину без блестящих перспектив и, прости господи, страховки со стоматологией, она не перенесет этого позора. Рядом сидит Галя, а что известно ей – сразу становится известно всем.

– Я очень рада за вас, Александр, – сказала Нонна Михайловна и встала, прямая как жердь. – Желаю вам удачи. И спасибо за эти прекрасные девять смен.

Широко улыбаясь, Сашка протянул ей руку, и она пожала его горячие пальцы.

Нонна Михайловна встала с постели и направилась к окну, чтобы его закрыть. Холод раннего утра пошел по ногам и поднимался все выше и выше, пока не добрался до груди. От крупной дрожи стало больно дышать. Обнаружив, что шпингалет оторван, о чем она снова забыла сказать Бороде, Нонна Михайловна прижала створку пустой вазой и опустилась на стул. Здесь ее никто не мог видеть, поэтому она, никого не стесняясь, заплакала, уронив лицо в холодные ладони.

– Как же так вышло? Почему? Почему нельзя, чтобы все осталось как было? Pourquoi, Antoine[11]?

На соседнем стуле висело ее сиреневое платье с летящими рукавами. Никогда Нонна Михайловна не вешала одежду на спинку стула. Для каждого наряда были свои вешалки и даже чехлы. Но вчера ей было не до этого.

– Для чего мне теперь оно? – Со злостью она схватила невесомый шифон и бросила его на пол. – Кого мне теперь любить? Этого урода?

На пустом столе лежала фотография. Михаил вчера фотографировал конкурс ромашек и сунул ей на выходе новый портрет лагеря. Этот Нонна Михайловна сочла самым неудачным из всех. Снят, скорее всего, вечером с дерева: открытый щербатый рот, выпученные глаза, покатый лоб, и на нем бабочка. Разве это ее лагерь? А еще фотограф!

Она отложила фотографию и оглядела комнату с казенной дешевой мебелью. Да, это и есть ее лагерь.

– Как жаль, что у меня нет детей, – проговорила она. – Все надо делать вовремя. Надо было тогда решиться. Не сидела бы сейчас на этом колченогом стуле. А ему было бы уже лет, как Сашке. Господи, как Сашке! Как же страшно…

Нонна Михайловна снова взяла фотографию и стала внимательно ее рассматривать, отдаляя, приближая и переворачивая. Потом поставила ее на подоконник, прислонив к пустой вазе, и сквозь слезы улыбнулась тому, кто на ней изображен.

С фотографии на нее смотрел не урод, а ребенок лет шести-семи – младший отряд. У них у всех такие же беззубые рты, покатые лбы и широко открытые глаза. И все они очень нуждаются в любви. Как и этот, с бабочкой. Но как же трудно полюбить его такого, некрасивого, поделиться частью своей души! И все-таки надо…

Приближался подъем, нужно было как-то взять себя в руки. Нонна Михайловна глубоко вдохнула и решила прибегнуть к проверенному средству – представить, что бы сделал в такой ситуации ее папа, работник торгпредставительства, Михаил Сергеевич Скрябин. У него на все случаи жизни была одна универсальная фраза, которой он научил свою дочь и которая теперь всегда была с ней. Она работала безотказно, была последним аргументом в любом споре. После нее человек собирался, в какую бы тряпку и в какое бы ничтожество он в собственных глазах ни превратился. Да, это должно помочь. Нонна Михайловна высморкалась в бумажный платок и встала со стула.

– Нонна, – строго сказала она себе, – ты директор этого лагеря, и ты должна его любить!

Чтобы все мокрые предатели покинули место дислокации, она еще как следует поплакала, затем подняла с пола крылатое платье и развязала пояс шелкового халата.

Бомбус тактично отвернулся, потому