На другой день мы опять выкрутили лампочку, чтобы Баптисту не было прежнего простора. Но когда он пришел и щелкнул вхолостую выключателем, то самодовольно хмыкнул, достал из чемодана старую настольную лампу-грибок, включил ее и, довольный тем, что всех обошел, начал свою обычную возню. Опять ругань, оскорбления, нервотрепка, шум… Снова тишина. А утром — опять разборка.

— Ну, ладно! — бурчал Ленька, — он у меня сегодня ночью включит свет!

Вечером Баптист снова ушел на овощную базу, а Ленька впервые за все время бесцеремонно полез к нему в чемодан и, найдя среди беспорядочно уложенного шматья пресловутую лампочку, резко стукнул по ней своими пассатижами. Раздался глухой хлопок и звон осколков. Мы с Сашкой оторопели от неожиданности, а потом дружно захохотали, представляя каждый по-своему будущую реакцию Баптиста.

Баптист, по обыкновению, вернулся около двух ночи и, как и следовало ожидать, тут же полез в чемодан за лампой. В комнате никто не спал. Все лежали, затаив дыхание, и с нетерпением ждали, что же произойдет.

— Вот скоты! Лампочку разбили! Воистину мерзавцы! Ты, харя Лабунецкая! Обезьяна первобытная! Купишь мне завтра лампу!

— Еще чего! С людьми ладить научись, баптистская рожа!

— Посмотри на свою!

— Пошел ты…

— Я на тебя за оскорбление в милицию заявлю!

— Хоть самому Никите Сергеевичу, — спокойно ответил Лабунец.

— И это тебе вспомню! Ты думаешь, так просто можно трепать имена известных людей, сволочь? — с ехидством сказал Баптист.

— Ах ты, подонок! — возмутился Лабунец. — Урод собакомордый! Сейчас тебе не тридцать седьмой год! Вот, не дал тебе Бог жить в те времена! Не на одного бы донос настрочил, мразь болотная!

— И жаль, что не тридцать седьмой! Такие подлецы как ты, которым только на Колыме гнить, не в меру распоясались!

После перебранки все, наконец, успокоились. Все, кроме Баптиста, засыпали в хорошем настроении. Еще бы! Такой спектакль посмотреть — и бесплатно!

На следующий вечер Баптист, уходя на свои подработки, демонстративно спрятал новую лампу в карман пиджака и, уничтожающе посмотрев на Леньку, самодовольно улыбнулся.

Когда Баптист ушел, Ленька, злорадно улыбнувшись, сказал:

— Этот придурок думает, что всех перехитрил! Ну, сегодня кино будет! Я перед сном в коридоре рубильник выключу. Во всех комнатах будет свет, а в нашей — хрен в калошу.

— Догадается, — сказал Сашка, не отрываясь от конспекта по ТОРу. — Откроет распределительный шкаф и сразу увидит, что все рубильники включены, а один — нет. А там еще и шильдик с номером нашей комнаты. Включит, да еще и посмеется над нами.

— Вот такую, понял? — ответил Ленька, показав огромный кукиш. — Он не посмеет даже близко подойти к шкафу. Ты что, не знаешь, что он боится электричества, как солома свечки?

После одиннадцати вечера мы с нетерпением ожидали возвращения Баптиста. Он действительно удивился, что свет не включается и, злобно побурчав, улегся на этот раз без скандала.

Утром кто-то из соседей разъяснил нашему Баптисту, что свет вырубается в коридоре на щите — в распределительном шкафу. И перед уходом на занятия Баптист, закрывая за собой дверь, саркастически улыбаясь, сказал, глядя, как всегда, в пустоту:

— Имейте в виду — это ваше вчерашнее хамство больше не пройдет. Теперь я знаю, где рубильник от нашей комнаты. Так что можете не трудиться понапрасну.

— Ты, вонючка рогатая! Сморчок поганый! Кошачья рыготина! Тебя что, в детстве родители не научили уважать соседей по комнате? Так мы быстро ликвидируем этот пробел в твоем воспитании. Будешь еще по ночам мешать комнате спать — и по мусалам схлопотать недолго! — нарочито грубо гаркнул Лабунец, застегивая куртку.

— А за угрозу, между прочим, в уголовном кодексе статья есть! По которой тебе, лабунецкая морда, и ответить недолго! — скороговоркой выпалил Баптист и поспешно захлопнул за собой дверь.

— Кххх! Кххх! Кххх! — войдя, произнес Латыщенко, изображая пистолет рукой с выставленным вперед указательным пальцем, словно стреляя в Лабунца.

Одновременно он швырнул на свою кровать кожаную папку с тетрадями и остановился в нерешительности.

— Фьить! Фьить! Фьить! — не отрывая глаз от книги по усилителям, трижды свистнул в ответ Лабунец, изображая пули, просвистевшие мимо уха, короткими движениями своего огромного кулака с отставленным большим пальцем.

— У нас есть что-нибудь на зуб положить? — поинтересовался Сашка.

— Еще нет, — ответил Лабунец, не прерывая чтения.

— Тогда я, пока не разделся, пойду куплю чего-нибудь.

Сашка направился к двери.

— Не торопись — порвешь ботинки, — остановил я его. — Гаврюша в бытовке полную сковородку картошки жарит.

Лабунец с силой захлопнул учебник и пискляво пропел, имитируя женский голос:

— Подружка моя, пойдем на комиссию. Ты побудешь у ворот. Я пойду…куплю чего-нибудь!

— Дураки! — раздраженно выкрикнул Баптист, задвигая ящик прикроватной тумбочки. — Бездельники! Нет — чтобы пойти куда-нибудь подработать, так они глупые частушки поют!

— Подработать? От работы кони дохнут, — с деланным спокойствием прокомментировал Лабунец, скроив постную физиономию.

— Работа не волк — в лес не убежит, — поддержал Сашка.

Мне тоже захотелось поддержать Сашку и Леньку, и я стал лихорадочно копаться в памяти — что бы еще такое про работу сказать. Но ничего путного на ум не приходило. И я, заменив в популярной в то время песне о тревожной молодости слово «забота» на «работа», будто нейтрально, сам для себя запел искусственно низким голосом:

— Работа у нас простая, Работа наша такая: Жила бы страна родная, — И нету других работ.

Сашка с Ленькой продолжали заниматься каждый своим делом, словно и не слыша моего пения. Но едва я допел этот куплет, как они, не сговариваясь, громко подпели дуэтом:

— И снег, и ветер, И звёзд ночной полёт… Меня мое сердце В тревожную даль зовёт.

Баптист брезгливо поморщился и, глядя в пустоту, пренебрежительно изрек:

— Темнота ты, Генка, оказывается. В этой песне не «работа», а «забота» поется. Я думал, ты более эрудирован, а ты, выходит, ничуть не умнее этого, — он указал пальцем в Ленькину сторону, — Лабунца.

— Вай, вай, вай, кацо генацвали! Я думал, ти горний орьёл, а ти — пра-а-астой домашный птыц! Вах, как нэхорошо, дорогой! — куражился Лабунец, топорно имитируя кавказский акцент.

Мы с Сашкой и Ленькой неподдельно расхохотались, а Баптист весь от негодования налился кровью и уже раскрыл было рот, намереваясь сказать в ответ что-то злобное, но в это время в комнату вплыл добродушно улыбающийся Гаврюша, держа перед собой огромную сковородку с жареной картошкой, обильно источающей пар и аппетитный аромат, приятно щекочущий ноздри.

— Уррра-а-а! — закричали хором все, кроме Баптиста.

— Гаврюша, я твой лучший друг! — выкрикнул Сашка, доставая хлеб из тумбочки.

— Гаврюша, мы с тобой друзья до