дед ликвидирован как враг народа в тридцать седьмом. Бабушка, бельгийка по происхождению, добилась его реабилитации, но всё равно на нашу семью смотрели косо. Хорошо уже и то, что я учусь на кафедре, которой руководит такой известный человек, и вообще на радиофакультете — самом престижном во всём этом огромном институте.

Тем временем Ампиров начал лекцию.

— Я вижу, половина из вас уже настрдоилась уйти? Так я никого не дерджу. Скатердтью дордожка! Мы никого сюда не прдиглашали, вы сами сюда стрдемились. Прдеодолевали конкурдс, а тепердь что? Рдады случаю побездельничать? Пожалуйста! Стрдане нужны и двордники, и ассенизаторды, и черднордабочие, и навоз вывозить из свинардников кому-то нужно, и лес валить. А инженердом, тем более — рдадиоинженердом, сможет стать не каждый. Вот вы, молодой человек, можете сказать мне, что было на последней лекции?

Поднялся Круглицкий, который вообще никогда ничего не знал. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и бессмысленно листая конспект, в котором ни он сам и никто другой не смог бы при всём желании разобрать ничего.

— Садитесь. Только штаны прдотирдать сюда ходите.

Ампиров подошёл к Лёше Кубану, которого, видимо, знал как активиста-профсоюзника.

— Дайте-ка сюда ваш конспект. Ага, Александрд Тимофеевич закончил последовательный контурд и даже успел начать пардаллельный. Вот от этой печки мы и начнём плясать. Верднее, прдодолжим.

Он повернулся к доске и быстро, небрежно начертил схему. Потом, окинув аудиторию презрительным взглядом, молча стал писать какие-то формулы, формулы, формулы… Мы тоже молчали, механически переписывая с доски. Так проходили минута за минутой, а он всё писал и писал, не проронив ни единого слова. Мы начали робко перешёптываться, удивляясь, какие же мы глупые, если не понимаем того, что, видимо, для нормального студента должно быть очевидно, раз он не считает нужным ничего комментировать. Но некоторые так не считали и начали всё смелее и громче возмущаться:

— Непонятно!

— Ничего не ясно!

— Поясните, что Вы написали! Как это получилось?

— Откуда здесь «кси» взялось?

Ампиров резко обернулся. Глаза его сверкали неподдельным гневом, и он буквально весь налился кровью, как индюк.

— Что, непонятно?

— Непонятно! Поясните, что Вы проделали!

— Он сделался просто пунцовым и, особенно сильно картавя и гнусавя, выпалил:

— Газеты читать надо! Сердое вещество рдазвивать! А то никого из вас не упрдосишь подписаться даже на «Прдавду» или «Известия»! А тут элементардная математика за шестой класс! Думать учитесь! Я не буду здесь вам диктанты устрдаивать! К лекциям готовиться надо!

И он бойко застучал мелом по доске, не произнеся ни единого слова до конца лекции. Даже на перерыв не выпустил.

— Какой еще пердердыв? — заорал он, когда ему напомнили. — Вы больше прдогуляли в начале лекции, так что в накладе не останетесь!

Аудиторию мы покидали в подавленном настроении, почти молча. Я был убеждён, что учёба на радиофаке — не по мне. Другие возмущались, что так, мол, ничему не научишься. Третьи считали, что до лекций Ампирова ещё дорасти надо, и они непременно дорастут. А иные радовались, узнав, что Цымбал в обкоме на инструктаже всего один день, что он ещё вернётся, доведёт курс до конца и примет экзамен, а уж потом поедет в Монголию то ли преподавать, то ли вести какие-то исследования, то ли действительно на место Цеденбала. Хоть в Гондурас! Не всё ль равно, если мы обходим Ампирова?

Юлий Гарбузов

7 ноября 1999 года, воскресенье

Харьков, Украина

3. Общежитие

С общежитием у нас было туго. Первокурсникам и второкурсникам общежития практически не давали. И лишь на третьем курсе, если заработать успеваемостью, поведением, так называемой «общественной работой», участием в студенческих кружках и тому подобным, счастливчики могли быть удостоены чести проживать в столь желанном общежитии, населенном помимо студенческой братии еще и миллионами клопов, тараканов, мышей и крыс, а в летнее время — еще и мух да комаров.

Мы с Сашкой Латыщенко учились хорошо, поэтому сразу по окончании второго курса попали в число таких счастливчиков и были поселены в пятиместную комнату под номером 102 на пятом этаже. Компания у нас подобралась веселенькая. С нами поселились Ленька Лабунец, Гаврюша Яценко да Митя Солошенко. Все трое — колоритные личности, в особенности Солошенко.

Митя был деревенским парнем, окончившим школу с золотой медалью. Но мы считали его медаль не настоящей, поскольку его родители учительствовали в школе, где он учился. Митя пришел к нам только на третий курс после двух академотпусков по болезни кряду. Говорили, что у него было не все в порядке не то с нервами, не то с головой. Во всяком случае, вел он себя очень даже своеобразно. Выпить по какому-либо поводу или без повода с ребятами — это было не для него. Он не курил, не ругался даже чертом, а на девочек вообще не смотрел. Не играл не то чтобы в карты, а даже не «бросал кости». «Бросать кости» на нашем жаргоне означало играть в детскую игру «Кто первый?», очень популярную в то время в общежитии радиофакультета. Наблюдая наши развлечения с Сашкиным магнитофоном, Митя искренне возмущался, что мы тратим попусту время, то бишь государственные деньги, отпущенные нам на учебу, а не занимаемся, как тому надлежит быть. Он ни с кем не вступал в «колхоз по питанию», хотя у нас в комнате все остальные жили при «полном коммунизме». Все продукты были общие, никто не считался с тем, кто что купил к столу, да кто чего сколько съел. «А я буду сам по себе, так вернее», — рассуждал Митя. Он никогда никому не одалживал не то, что денег, а даже ломтя хлеба в ненастную погоду, когда выскочить через дорогу в магазин было проблемой. В итоге Митя получил прочно закрепившуюся за ним кличку «Баптист». Ему эта кличка пришлась очень не по душе, и мы тем более величали его Баптистом. Так и жил он у нас в комнате отщепенцем. Учился Митя на три-четыре, но исключительно своим трудом да способностями, какие ему Бог даровал. Списывать, халтурить и пропускать занятия было для него недопустимо.

Мы потешались над ним при каждом удобном случае, и только Гаврюша Яценко проявлял свою «коммунистическую сознательность», будучи единственным членом КПСС в нашей комнате.

Гаврюша был добрым парнем из какого-то села под Полтавой — высокого роста, круглолицым, краснощеким, кареглазым, с черным кучерявым чубом, который он вечно стремился выставить из-под головного убора в любую пору года. Крайне неравнодушный к женскому полу, он все время сокрушался, что Бог его не наделил такими, как он