Вернемся в Петербург. Стремление Горчакова договориться с Европой по поводу Балкан просто поражает своей настойчивостью. Ведь прекрасно же понимали всю глубину разделявших противоречий. Вспомним доклад канцлера в Ливадии в октябре 1876 г. А чего стоит признание Жомини о вынужденности действовать вместе с «этими негодяями»!.. И тем не менее упорно стремились договориться.

Причина этого крылась не только в страхе перед враждебной европейской коалицией. У дипломатии свои законы, а у российской — некоторые из них были представлены особенно ярко. Ситуация напоминала политику Николая I в Восточном вопросе. Горчаков желал заполучить мандат Европы на тот случай, если России все же придется прибегнуть к вооруженному вмешательству в Балканский кризис. При таком сценарии его цель состояла в том, чтобы представить российское вторжение как осуществляемое с санкции всего «концерта» великих держав. Но помимо политического было еще и желание получить мандат нравственный. Горчаков демонстративно хотел испить чашу терпения и компромисса до дна, чтобы потом сказать своим европейским партнерам: Россия сделала все возможное, чтобы совместными усилиями заставить Порту улучшить положение балканских христиан; теперь же император Александр имеет полное моральное право обнажить меч.

Традиция европейского «концертирования» российской дипломатии при откровенном нежелании Форин офиса сковывать себя какими-либо твердыми обязательствами окажется на удивление живучей и во всей «красе» заявит о себе в XX в.

Третья черта российской дипломатии — противостояние в ней двух политических линий. Условно это противостояние можно связать с именами Горчакова и Игнатьева. Очевидные нестыковки и противоречия этих линий были на глазах у всей Европы. Особенно наглядно они проявились в заявлениях о судьбе Болгарии. Такое противостояние уже само по себе провоцировало недоверие к российской политике на Балканах.

Эти феномены в конечном итоге подпитывались остротой застарелого и глубоко укоренившегося противоречия внешней политики Российской империи. Параллельно курсу «Союза трех императоров», стремление к последовательному «концертированию» со всеми великими державами Европы оставалось основным принципом политики канцлера Горчакова. Именно в нем он видел способ сохранения мира в Европе и залог мирного развития России. Такая политика, будучи обращена на Восток, вполне логично соединялась с политикой «статус-кво» в отношении Османской империи.

В Восточном вопросе Горчаков остался продолжателем основных начал политики Николая I. Это если отталкиваться от сути, а не от содержания деклараций. Правда, надо признать, что если начала и остались, то вот энергии значительно поубавилось.

Сохранение слабеющей, но держащей в своих руках ключи от проливов Оттоманской империи канцлер считал более выгодным для России, нежели ее крах и усилия по дележу османского наследия. И этот курс, учитывая печальный внешнеполитический итог предшествующего царствования, Горчаков старался проводить максимально аккуратно, избегая резких действий и заявлений в духе покойного государя.

Но не тут-то было. Курс «европейского концерта» и «статус-кво» на Балканах постоянно прогибался под тяжестью той ноши, которую Российская империя сознательно взвалила на свои плечи, — выступать активным покровителем южных славян. Горчаков всеми силами стремился тихо и незаметно сбросить ее с плеч проводимой им политики, но безуспешно. И то, что мог позволить себе британский премьер — хотя бы некоторое время не замечать пожара на Балканах, — не мог позволить себе российский канцлер. Причина этого коренилась в том, что «балканский пожар» очень быстро перекинулся на Россию и завладел не только помыслами и делами обывателей, литераторов и общественных деятелей, но и политическими расчетами тех, кто стоял у самого трона.

Но никто не хотел воевать. В начале кризиса ни одна из великих держав не только не стремилась к решительным действиям в поддержку христианского населения Боснии и Герцеговины, но даже сам факт их восстания рассматривался как раздражающий и крайне неуместный. В России и Горчаков, и Игнатьев, каждый по своим соображениям, но также предпочли бы «замять» восстание. Российский МИД поначалу даже уступил Вене инициативную роль в выработке согласованной позиции великих держав по ситуации на Балканах[764]. Но «славянский пожар» в России уже вершил иную политическую реальность. Поэтому Александр II и Горчаков поневоле втягивались в эту роль и закрепляли ее за Россией.

Предлагая реформы в восставших провинциях и меры давления на Порту, Горчаков стремился преподнести их Западу в старой упаковке сохранения статус-кво на Балканах. Правда, как он говорил, «улучшенного». У князя Александра Михайловича были на то свои очевидные резоны. Разворошить этнический балканский муравейник… А что делать потом? И во что станет согласование позиций великих держав в новой ситуации? Нет уж, лучше пускай Порта сама медленно разлагается. Время ее краха еще не настало. По крайней мере, Россия не будет подталкивать ее в пропасть — себе дороже станет. Такова была позиция и императора Александра II, и канцлера Горчакова. Но если в России предполагали, то в Европе располагали.

Уже само определение «улучшенного статус-кво» было со стороны Горчакова дипломатическим шагом последней надежды. У политики сдерживания разрушения Оттоманской империи стремительно таяли реальные основы. После того как инициативная роль в разрешении Балканского кризиса отошла к России, Лондон, Вена и Берлин буквально замерли в низком старте. Великие державы приготовились не упустить своего в намечаемом переделе территорий и торге по поводу возможных в связи с этим альянсов. Бисмарк откровенно призывал Россию двинуться на юг в надежде, что она, завязнув там в борьбе с Англией, вынуждена будет добиваться германского расположения в обмен на гарантии против французского реванша. О различных комбинациях, могущих возникнуть при дележе наследия Порты, в то время серьезно задумывались и в Лондоне. А военная выходка сербов подтолкнула к торгу Австро-Венгрию и Россию.

Уже в тиши Рейхштадтского замка началась подготовка к дележу наследия «больного человека». Так что принцип пресловутого «статус-кво» на Востоке оставался только в риторике европейских дипломатов — как способ сдерживания своих российских коллег. В устах же дипломатов команды Горчакова он все больше превращался в пустое заклинание, которым они стремились убедить своих европейских партнеров в миролюбии и бескорыстии российской политики на Балканах. Кто-то верил, кто-то делал вид, что верит, но большинство — не верило.

Новая внешнеполитическая реальность раздирала Горчакова. Оставаясь в рамках прежней доктрины, он метался в попытках соединить курс «европейского концерта» с вынужденным и противным ему вмешательством в Балканский кризис во имя имперских идеалов славянского заступничества. А политика вмешательства явно затягивала, требуя порой играть по совершенно особым правилам. В результате соединение становилось все более призрачным, трещина увеличивалась, а «европейский концерт» являл химеру. По меткому выражению В. Н. Виноградова, «российская дипломатия сидела у разбитого корыта своих европейских маневров»[765]. И понимание этого доставляло канцлеру Российской империи только новые душевные переживания.