Итак, Пальмерстон достиг даже большего, нежели хотел. Ункяр-Искелесийский договор был «потоплен» в Лондонских конвенциях 1840 и 1841 гг., последняя из которых ограничила права черноморских держав, а российский военный флот заперла в Черном море. Эти конвенции поставили Оттоманскую империю под коллективную опеку европейских держав и фактически усилили ее зависимость от Англии. В свою очередь, это радикально повлияло и на механизм разрешения всех русско-турецких противоречий: теперь между Россией и Турцией в качестве посредника неминуемо вставала Европа. А Парижский мир 1856 г. и Лондонский договор 1871 г. только закрепили эту тенденцию.

Однако я увлекся, и пора вернуться на Балканы в 1877 г. Но прежде все же направимся в Лондон.

28 октября (9 ноября) 1877 г. Б. Дизраэли выступил на традиционном банкете в резиденции лондонского лорд-мэра. Он заговорил о том, что «независимость Турции была объектом насмешек год назад. Независимость Турции, как бы ни сложились судьбы войны… сейчас вне сомнений… Я не могу забыть, как Император России, с великодушием, характеризующим его поистине возвышенный характер, заявил накануне этой войны, что его единственным намерением было сохранение безопасности и счастья христианских подданных Порты (одобрительные возгласы, смех); и он поручился своим императорским словом чести, что он не будет пытаться увеличивать свою территорию (одобрительные возгласы)»[758].

Кому все это говорил английский премьер? Прием под разными предлогами проигнорировали послы России, Германии, Австро-Венгрии, Франции, Италии, Бельгии, Голландии, Испании, Португалии, Швеции и Дании. А от дипломатического корпуса выступил его дуайен, представитель Порты грек К. Мусурус-паша…

«Англия и Турция остались в одиночестве», — констатировала газета «Морнинг пост». На этом фоне В. Н. Виноградов так прокомментировал позицию российского посольства: «В донесениях Шувалова появились нотки самоуспокоенности. А зря»[759].

Все это происходило за месяц до падения Плевны. Но вот Плевна пала, доблестный Осман-паша пленен, и уже 1 (13) декабря 1877 г. Дерби поспешил не только напомнить Петербургу о его прошлых обещаниях и заверениях, но и высказал убеждение об их недостаточности в новой обстановке. По мнению главы Форин офиса, «оккупация Константинополя русскими войсками, пусть даже временного характера и только по военным соображениям, будет событием, которого желательно избежать всеми возможными средствами (любой ценой)». Дерби выражал «серьезную надежду» на то, что «если русские армии должны будут двигаться к югу Балкан, они не предпримут никакой попытки занять Константинополь или Дарданеллы». В противном случае лондонский кабинет считал «себя свободным в дальнейших действиях, необходимых для защиты британских интересов…»[760].

16 (28) декабря Горчаков вынужден был уже в который раз объясняться с Лондоном. Свобода военных операций, утверждал он, является неотъемлемым правом всякой воюющей стороны. Поэтому канцлер заявлял, что «он не понимает, каким образом пользование этим правом может грозить британским интересам после неоднократно уже данного, а ныне повторяемого обещания русского двора не посягать на них»[761]. Милое дипломатическое лукавство. Конечно же, князь Александр Михайлович все прекрасно понимал. Но что тут поделаешь, если он сам загнал себя в ловушку этой довольно унизительной ролью. Ведь давно подмечено, стоит только начать покорно доказывать, что ты не верблюд, и подобных заверений от тебя начнут требовать постоянно.

Во всей этой истории вокруг Балканского кризиса — со времени июньской 1875 г. инициативы Жомини о «центре соглашения» в Вене и до майских 1877 г. инструкций Горчакова Шувалову — в действиях российской дипломатии явно прослеживаются три довольно яркие черты.

Во-первых, ведомство канцлера Горчакова просто из кожи лезло в попытках сколотить единый общеевропейский блок давления на Порту. Именно общеевропейский. Горчаков не хотел ограничиваться рамками «Союза трех императоров». И подобная активность была густо замешана на обильной дипломатической риторике. Горчаков постоянно призывает, убеждает и все больше оправдывается в том, о чем ни он, ни российский император и не помышляли, — захватить Константинополь и проливы.

С первой чертой неразрывно связана вторая. Прямо-таки в духе сентябрьского 1839 г. визита барона Бруннова в Лондон российский МИД упорно добивался от своих европейских партнеров прямых ответов на прямые вопросы: скажите нам откровенно, что вы намерены предпринять в связи с происходящим на Балканах?

Задумайтесь… Если бы вас начали постоянно припирать к стене лобовыми вопросами в то время, когда это никак не соответствовало вашим интересам и только мешало строить собственные планы, — вам бы это понравилось? Вот и российская инициативность и прямота очень многих в Европе раздражали. Особенно когда Лондон, первым приславший своего консула и корреспондентов в восставшие провинции, предпочел бы этим и ограничиться. Но британский кабинет зорко приглядывал за развитием событий и реакцией на них европейских кабинетов. Вена же последовательно вынашивала планы сторговаться на предмет своего усиления на Балканах.

Российскому Министерству иностранных дел было не занимать благородных порывов улучшить положение балканских христиан. Но инициативы по их реализации, стремление вызвать европейских, прежде всего британских, партнеров на откровенность и договориться с ними часто вели к прямо противоположным результатам — нарастанию скрытности, подозрительности, непонимания.

Густой туман занудных дипломатических переговоров и переписок все больше окутывал реальные драматические события на Балканах. А за этим туманом скрывался бесконечный конфликт интересов, мировоззрений и честолюбий. Вот здесь-то и проявляла себя та проблема, которую В. В. Дегоев, по моему мнению, очень точно определил как одну из основных в российско-британских отношениях еще 30-50-х гг. XIX в. — это проблема «корректности понимания»[762]. Проще говоря, это когда ты хочешь донести один смысл, а тот, кому он адресован, этот смысл не воспринимает и видит совершенно иной. Так получилось в начале 1853 г. у Николая I с Сеймуром и Пальмерстоном, так же сложилось в 1876–1877 гг. у Горчакова с Дерби и Дизраэли.

Лучшему пониманию этого феномена поможет уяснение реальных мотивов британской дипломатии. С одной стороны, из Лондона в адрес Петербурга постоянно раздавались призывы к умеренности в военном давлении на турок. И делалось это подчас в такой форме, которую не могли позволить себе российские правители в отношении своих английских коллег. С другой стороны, кабинет Биконсфилда не был заинтересован в скором сворачивании русско-турецкой схватки и в каких-либо решительных успехах войск султана. Ведь обстановка войны создавала благоприятные условия требовать у Порты значительных территориальных уступок под предлогом защиты ее от России. В этом отношении весьма показательны выводы, к которым еще в конце 1876 г. пришел полковник Хоум. 8 (20) декабря в письме начальнику инженерного управления английской армии генералу Дж. Симмонсу он отмечал, что не стоит оккупировать Константинополь, так как это будет крайне затруднительно представить Порте в качестве дружеского шага. Он предлагал другой план: «Оккупировать Крит, Египет или Родос, или их все». Основным преимуществом этого плана, по убеждению полковника, являлось то, что его можно было осуществить «в качестве друзей и союзников турок»[763]. И планировалось это именно в условиях военного удара России по Турции.