Ну куда уж откровеннее… Говоря такое брату российской императрицы, Андраши точно знал, кто должен это услышать. Информация явно предназначалась не только для Александра II и Горчакова, но и для тех, кого в Петербурге называли «партией войны» и кто группировался вокруг Марии Александровны и наследника престола великого князя Александра Александровича. Так что мой «перевод» был все же точен: «Собрались воевать — воюйте! Вперед на Константинополь!» И сигналил об этом не кто иной, как сам Андраши!

Обратим внимание еще на два момента.

Первое. Андраши, заключив соглашение с Россией, сразу же начал ее предавать, торгуясь с англичанами, — к такому выводу часто можно прийти, знакомясь с литературой по истории Балканского кризиса и русско-турецкой войны. Думается, вывод этот ошибочен. Андраши готов был использовать русский таран для разрушения обветшалого здания Оттоманской империи к выгоде австро-венгерской монархии. Одновременно он был настроен на выполнение договоренностей с Петербургом, отвергая при этом английские интриги. Последнее, кстати, Андраши сделает не раз. Но при этом, как опытный и здравомыслящий политик, он, естественно, готов был «действовать по обстоятельствам», в том числе и по результатам выполнения российской стороной своих обязательств.

Второе. Уже в самом начале войны в Петербург стала поступать информация о том, что англичане, лишь бы не увидеть российские знамена на берегах проливов, намерены вторгнуться туда и даже оккупировать Константинополь. Сверим это с дневниковыми записями Дерби о заседаниях английского правительства в апреле — июле 1877 г.[733]. Почти на каждом заседании кабинета того периода вставал вопрос: как предотвратить прорыв русских к Константинополю? На этот счет высказывались разные мнения, особенно часто, под давлением премьера, обсуждалась возможность наземной операции в Галлиполи, причем тема оккупации Константинополя даже не обсуждалась. Все члены кабинета здесь были едины — это полное безумие. В итоге к началу июля остановились на необходимости сконцентрировать сильную эскадру в Безикской бухте, что, по словам Дерби, «явилось результатом компромисса, достигнутого после бурного обсуждения, в ходе которого предлагалась и идея наземной экспедиции (в Галлиполи — И.К.), но была отвергнута»[734].

Весной — летом 1877 г. основные проблемы российскому правительству создавали британские коллеги, и поборники славянского заступничества только усиливали их. Позиция же Австро-Венгрии в то время еще не вызывала особого беспокойства в Петербурге.

В июле 1877 г. Александр II в Беле доверительно беседовал с полковником Ф. Уэлсли. Особый интерес представляет беседа, состоявшаяся в день второго поражения под Плевной. По воспоминаниям полковника, 17 (29) июля он случайно встретил Милютина, который «упомянул об ужасах войны, неудачах русского войска и чрезвычайной своевременности предложения какой-нибудь иностранной державы своего посредничества». Уэлсли высказал убеждение в заинтересованности английского правительства содействовать миру и свою готовность незамедлительно отправиться в Лондон с соответствующими предложениями российского императора. На следующее утро Милютин заявил Уэлсли, что государь желает его видеть. Поздоровавшись с полковником, император Александр сказал: «Военный министр уведомил меня, будто вы готовы поехать в Англию, чтобы убедиться, согласно ли ваше правительство содействовать заключению мира». Император, по словам Уэлсли, видимо, «уже переговорил обо всем с Милютиным и, быть может, с Игнатьевым, потому что продолжал без малейшего колебания» излагать свою позицию[735]. В меморандуме, направленном лорду Дерби, полковник написал, что услышанное во многом повторяло ранее сказанное Александром II послу А. Лофтусу в Ливадии и самому Уэлсли в Зимнице:

В силах самой Англии, по мнению императора, ускорить наступление таких переговоров путем давления на Турцию. Ну, а после войны «Европа будет приглашена на конференцию для окончательного установления мирных условии» (курсив мой. — И.К.).

Заявляя о готовности к мирным переговорам, Александр II в то же время отметил, что «посредничество в пользу Турции не может быть принято»[736]. Замечу, что встреча с английским представителем состоялась утром 18 (30) июля, т. е. еще до получения в императорской квартире информации о новом поражении под Плевной. Свою позицию император Александр просил довести до сведения английского правительства. Уэлсли добросовестно изложил ее в своем отчете и перед тем, как отправить его в Лондон, предоставил для просмотра Александру II. Никаких замечаний у российского императора при этом не возникло.

Но отдавал ли себе отчет Александр II в том, что на протяжении всего предшествующего периода Балканского кризиса глава его внешнеполитического ведомства канцлер Горчаков, да и он сам тем и занимались, что своими стремлениями сохранить «европейский концерт» и непоследовательными заявлениями по Болгарии, только укрепляли неминуемое вмешательство Европы в русско-турецкие отношения? В результате такой политики, ничего не меняя в ней по сути, заявлять, что Россия «не допустит посредничества», — было равносильно простому сотрясению воздуха. Россия уже давно попала в капкан этого «посредничества в пользу Турции», только время от времени, подобно гордому идальго, принимала позы полной независимости. Здесь, я думаю, необходимо сделать еще одно продолжительное, но важное отступление, дабы прояснить историю этого вопроса».

Начало посредничества Европы неразрывно связано с уже упоминавшимся Ункяр-Искелесийским договором, который привел к резкому усилению влияния России на Турцию. Покончить с этим влиянием стало одной из главнейших целей английской дипломатии. Государственный секретарь департамента иностранных дел Соединенного Королевства виконт Г. Дж. Пальмерстон считал необходимым как можно быстрее, но в то же время деликатнее отделаться от Ункяр-Искелесийского договора, который он назвал «шедевром русской интриги и турецкой глупости»[737]. В то же время он не мог не понимать, что этот «шедевр» во многом состоялся не столько по причине турецкой, сколько английской «глупости» 1832–1833 гг. — устранения правительства его величества от кризиса на Востоке и поддержки власти султана. Эта ошибка не должна более повториться, и теперь, считал госсекретарь, «единственным средством» избавления от Ункяр-Искелесийского договора являлось «погружение его в какой-либо более общий уговор такого же рода»[738].