Вот эта нечеткость, а иногда и откровенная разноголосица позиций в связи с целями и планами уже объявленной войны порой просто поражает. Противоречия между дипломатами и военными в целом понятны, хотя бы уже в силу разного рода их деятельности. Но в среде самих-то дипломатов?! И ладно бы между Горчаковым и Игнатьевым. А то ведь выходило, что Горчаков в своих инструкциях ориентировал Шувалова на одно устройство Болгарии, а его «правая рука» по Министерству иностранных дел барон Жомини, составляя воззвание императора к болгарам, представлял его в совсем ином виде. При этом, учитывая тот факт, что автором большинства горчаковских посланий был именно Жомини, можно почти со стопроцентной уверенностью назвать барона творцом инструкций канцлера Шувалову. Какая-то мутная «картина маслом» получается.

Понимали ли это в Плоешти? Думается, да. Главнокомандующий Николай Николаевич рассудил ситуацию предельно просто: Горчаков все это напутал, вот «пускай и выворачивается, как знает. А государь своего решения, сказанного мне еще в Ливадии, не изменил»[727]. Стоп, стоп, стоп… Это что же за решения, которыми напутствовал своего брата-главнокомандующего Александр II? Ведь происходило это в Ливадии в октябре 1876 г. Но очевидно то, что суть их лежала несколько в иной плоскости, нежели осторожно-примирительные рекомендации и заявления Горчакова образца мая 1877 г., первоначально одобренные самим же императором. Иначе трудно объяснить столь бурную реакцию Николая Николаевича на инструкции канцлера Шувалову, да и высказывания самого Александра II по поводу оценки российской дипломатии, данной князем Мещерским на страницах «Гражданина».

После прибытия в главную квартиру армии императора вновь обуяли серьезные сомнения. В итоге он все больше стал проявлять себя сторонником «военной партии». Так, вскоре после описанных событий 30 мая (11 июня) обиженный Горчаков пером Жомини подготовил и лично передал Александру II весьма пространную записку. В ней он описал всю свою дипломатическую деятельность и изложил собственное понимание текущего положения в Европе и на Балканах. На эту записку по просьбе Николая Николаевича ответил Нелидов[728]. Его позиция во многом отражала взгляды тех государственных деятелей, которые выступали за более решительные и независимые действия России как в Европе, так и на Балканах. Главнокомандующий представил эту записку императору. «Совершенно утверждаю, совершенно разделяю, совершенно мои мысли», — так, по словам великого князя, император отреагировал на содержание записки[729].

Но на этом дело не закончилось. Александр II лично предложил Горчакову ознакомиться с запиской Нелидова. Прочтя ее, князь был явно раздражен. Тем не менее, когда 8 (20) июня Нелидов был у Горчакова, канцлер беседовал с ним весьма любезно и говорил о том, что в целом он «согласен с его взглядами и только с некоторыми не может согласиться»[730]. Затем последовали еще записки как от Нелидова, так и от Горчакова. В итоге князь Александр Михайлович, понимая, что его взгляды не находят поддержки у императора, сдался и присоединился к позиции своих оппонентов. Горчаков, похоже, просто устал от всех этих пустых словесных препирательств и «умывал руки»…

Возвращаясь к ливадийским решениям Александра II, о которых упоминал Николай Николаевич, не мешало бы задаться еще одним вопросом. А не на эти ли решения, помимо благоприятной обстановки, опирался великий князь, когда 27 июня (9 июля) 1877 г. в письме к Александру II предложил свой «более смелый» план продолжения военных действий? Ливадийские решения, похоже, ориентировали главнокомандующего именно на такой решительный способ ведения войны.

«Но, позвольте, любезный автор, у вас что-то явно не сходятся концы с концами. Вы намекаете на смелость ливадийских решений и в то же время отмечаете, что именно Александр II притормозил наступательный порыв брата-главнокомандующего — это как?» Если такой вопрос и возникнет у читателя, то не стоит удивляться — все правильно, и здесь вовсе нет никаких противоречий. Легко решительно воевать на словах, строя планы, и совсем другое дело — решительность на самой войне.

После форсирования русской армией Дуная и начала боевых действий осторожность Александра II получила новый импульс. Теперь выпутываться из ситуации двух противоречивых инструкций Шувалову пришлось уже не только одному Горчакову, его довольно быстро отправили подальше от главной квартиры, в Бухарест, но и ему самому — российскому императору.

Александр II отчетливо понимал, что с началом войны тревожные настроения в Лондоне, усугубленные противоречивыми инструкциями, будут только нарастать. А тут еще, как назло, военные неудачи: снятие осады Карса, отступление к государственной границе на Кавказе и две досаднейшие осечки под Плевной.

В то же время ситуация с Австро-Венгрией в начале войны позволяла надеяться на сохранение ее благожелательного нейтралитета. Более того, депеши из Вены наводили на мысль, что Андраши стал активнее подталкивать Россию к решительным действиям. В мае 1877 г. он разоткровенничался с русским поверенным в делах:

В переводе с дипломатического этот эмоциональный монолог Андраши мог бы прозвучать так: «Ну вы, русские, даете. Вы уже достали всех своим идеализмом. Собрались воевать, так воюйте, а не жуйте сопли по поводу несговорчивости англичан и славянского единства. Ваши славяне завтра же позабудут вас и вцепятся друг другу в глотки, как только вы вытесните турок с Балкан».

23 июня (5 июля) 1877 г. Новиков переслал Горчакову из Вены записку, составленную им со слов брата императрицы Марии Александровны принца Александра Гессенского. Принц прибыл в Вену 18 (30) июня «с миссией уведомления императора Франца-Иосифа о восшествии на престол Людвига IV, великого герцога Гессенского», и был принят «с особыми почестями», которые он относил главным образом «на счет связей, соединяющих его с императорским российским двором». Андраши говорил Александру Гессенскому, что он «полностью доверяет намерениям императорского правительства России и… сохранит верность своим обязательствам и сможет противостоять навязчивым подталкиваниям в обратную сторону со стороны английского правительства, объектом которого он уже был и все еще является». Андраши резко отозвался о политике лондонского кабинета и заявил, что Австро-Венгрия «не намерена входить в союз с Англией». На вопрос герцога о том, как он представляет себе поход русских армий к Константинополю, Андраши ответил, «что будет действовать по обстоятельствам, но что непредвиденные события войны не позволяют заранее очертить их пределы и что, на его взгляд, заключение прочного мира в самом Константинополе предпочтительнее заключения неустойчивого мира в Болгарии» (выделено мой. — И.К.)[732].