События 30-х гг. и реакция на них Николая I стали явно играть на руку Пальмерстону. Началось уже с 1830 г.: июльская революция во Франции, ноябрьская — в Бельгии, восстание в Польше — все это всколыхнуло охранительные инстинкты российского императора и заставило его искать способы реанимации дышащего на ладан Священного союза и консолидации трех монархических столпов Европы — России, Австрии и Пруссии. Вместе с тем именно в Вене и Берлине Николай Павлович стремился найти опоры противодействия англо-французскому отрицанию Ункяр-Искелесийского договора. В этой связи с июля по октябрь 1833 г. состоялся ряд встреч монархов России, Австрии и Пруссии. 6 (18) сентября 1833 г. в Мюнхенгреце в ходе встречи Николая I с Францем I была подписана первая русско-австрийская конвенция, а на следующий день — вторая. Последняя устанавливала взаимную гарантию ранее приобретенных польских территорий и выдачу политических преступников, а вот первая касалась Оттоманской империи и Египта. В ней стороны заявляли, что они намереваются «принять… принцип союза за основное правило их будущего образа действий относительно дел на Востоке» (курсив мой. — И.К.)[739].

Зачем? Ведь всего два месяца тому назад Ункяр-Искелесийским договором Россия получила чуть ли не протекторат над Османской империей, укрепила режим «один на один» во взаимоотношениях с ней, упрочила свои границы в районе Черноморского бассейна. И тут такое!.. Все поворачивалось вспять?! Но все бы ничего, однако Николай стал договариваться с Австрией о совместной гарантии существования Оттоманской империи и правящей в ней династии, а в секретной статье — о возможных объединенных действиях против проникновения египетского паши в европейские владения султана! Этот паша, можно подумать, являлся чуть ли не египетской реинкарнацией Бонапарта, и поэтому его угроза была столь велика, что сил одной России никак не хватало и нужно было обязательно приглашать Австрию поучаствовать в делах Востока, русско-турецких отношениях и ставить под удар только что добытые преимущества Ункяр-Искелесийского договора?! А 3 (15) октября 1833 г. в Берлине была подписана еще одна конвенция, но уже между Россией, Австрией и Пруссией, которая, пусть и в смягченной форме, но восстанавливала систему Священного союза. Согласно этой конвенции каждая из сторон получала свою зону ответственности по поддержанию «порядка и мира» в Европе. За Россией закреплялись польские области, Венгрия, Балканский полуостров и территория от Прута и Дуная до Босфора. Можно предположить, что Николай I рассчитывал на то, что, допуская Австрию к «делам Востока», тем не менее, содержание этого «союза» будет определять именно он. Иными словами, «российские политики тешили себя надеждой, что, заключив соглашение с Австрией, они могут заставить ее следовать в русле своей внешней политики»[740]. Николай Павлович явно переоценил ту поддержку, которую оказал ему австрийский канцлер князь К.-Л. Меттерних во время русской операции на Босфоре летом 1833 г. Царь решил выжать из ситуации двойную выгоду: отблагодарить Австрию, преодолев некий холодок во взаимоотношениях с ней в период решения греческого вопроса и последней русско-турецкой войны, и одновременно направить ее в фарватер своей восточной политики. «На деле же, — как писали Е. П. Кудрявцева и В. Н. Пономарев, — Мюнхенгрецкая конвенция явилась первой после успеха 1833 г. уступкой России интересам западных держав, тем шагом, который привел к целому ряду отступлений от политики национальных интересов державы (России. — И.К.) в Ближневосточном регионе»[741]. А князь Меттерних был убежден, что в Мюнхенгреце он одержал «блестящую победу над русской политикой, заставив ее формально отречься от вековых своих стремлений, направленных к разрушению Оттоманской империи»[742]. Никто, разумеется, Николая I не «заставлял», он «отрекался» сам, точнее, он выбирал иной, как ему казалось, более выгодный для России путь обеспечения российских интересов в районе черноморских проливов. За 1833-м последует 1849-й, а затем, в годы Крымской войны, — холодный душ прозрения от неблагодарности былых союзников по политике «статус-кво».

Ну и, конечно же, это роковое николаевское стремление лезть в Европу и упорно печься о ее «всеобщем мире и спокойствии». И тут дело было даже не в том, под каким флагом это осуществлялось. Уже сам факт усиления роли России в качестве регулятора или, как принято говорить, «жандарма» европейских дел неминуемо обрекал императора Николая на подтягивание союзников. А последних надо было ублажать и компенсировать, допускать туда, куда бы и вовсе не следовало. В результате приходилось поступаться куда более перспективными национальными стратегиями и в конечном итоге проигрывать на этих направлениях. А одна из самых перспективных стратегий для России была отодвинута ее правителями в том самом победном 1829 г. Именно тогда вновь остро встали вопросы о дальнейшей судьбе некогда Блистательной Порты. Для ответа на них в августе 1829 г. Николай I учредил специальный комитет под председательством графа В. П. Кочубея. И уже через два дня после подписания мира с Портой в Адрианополе, 4 (16) сентября 1829 г., на первом заседании комитета один из его членов, вице-канцлер граф К. В. Нессельроде, зачитал «весьма замечательный меморандум, удостоенный Высочайшего одобрения», в котором доказывалось, насколько «действительным интересам России» полезно не разрушение Оттоманской империи, а сохранение ее в качестве слабого государства[743]. На этом члены комитета и порешили. Решение было одобрено императором, который еще до начала русско-турецкой войны выступал с альтруистическими заявлениями о незаинтересованности в территориальных приобретениях за счет Турции. Ну, совсем как его наследник в мае — июне 1877 г.

Таким образом, именно с осени 1829 г. Российская империя делает окончательную ставку на поддержание статус-кво в отношении Порты. Такая политика, по мнению ее архитекторов, и прежде всего самого Николая I, должна была соединяться с постоянной военной готовностью не допустить ущемления российских интересов в случае, если империя Османов начнет все-таки окончательно разваливаться. А вот уже отсюда логично вытекали последующие российские внешнеполитические шаги на Востоке: Ункяр-Искелесийский договор, операция на Босфоре и первая конвенция в Мюнхенгреце. Для творцов политики «статус-кво» эта конвенция была вовсе не уступкой и уж тем более не ошибкой, а вполне необходимым и логичным шагом по международно-правовому обеспечению этой политики. Следующими шагами будут лондонские конвенции, а затем… позор Крымской войны. Но до той поры Николай I, как ему казалось, действовал весьма разумно и дальновидно: он реанимировал Священный союз, повязывал его членов совместной гарантией нерушимости разделов Польши и вводил Восточный вопрос в сферу их общей компетенции. А за последним, как уже отмечалось, стояло еще и стремление уравновесить английские притязания на Востоке. Недаром Пальмерстон умудрился разглядеть в первой Мюнхенгрецкой конвенции чуть ли не подготовку к дележу османского наследия. А его идея Четверного союза (Великобритания, Франция, Испания и Португалия), выдвинутая в апреле 1834 г. и обильно сдобренная идеологическими пассажами в духе противостояния «западной конфедерации свободных государств» деспотической экспансии Священного союза, в сухом остатке была не чем иным, как попыткой восстановления «нарушенного (с точки зрения Лондона) баланса сил и в европейских, и в восточных делах» и предотвращения использования Россией Священного союза в качестве орудия реализации своих внешнеполитических интересов[744].