На свадьбу Брагины не пошли…

Перед самым венчанием Большая Павла подкараулила его в переулке, подле ручья.

– К попу пойду, – пригрозила она. – Исповедаюсь.

– Погоди, еще успеешь! До смерти далеко.

Взгляд его был исподлобья, наглый, насмешливый. Курил самокрутку, бросил ей под ноги. Ушел, не оглядываясь…

Вернувшись домой, Большая Павла встала в горнице перед зеркалом. Высокая встала, наливной полноты баба. Шея высокая, белые косы, что заря. В работе сроду устали не знает, что на поле с серпом, да цепями, что в кедрачах с молотом… Пряха завидная… А Анфиса-сестрица сроду полудохлая. Бледненькая, недоросток. Тихонюшка, слово не вымолвит. В поясе, что муха, дунь – переломится… И дядька Мирон не богаче тятеньки.

Любила Большая Павла честь, да потеряла ее.

На Покров Степан венчался. Честью шла Анфиса под венец, который все ждала Павла. Бесчестием, позором и разорением покрылась седая голова тятеньки Афанасия Брагина. Изменился он, страшным стал. Не тем родным и надежным, а почти как Степан – чуждым и враждебным…

Матушка исплакалась, что свечка, таяла на глазах. В ногах каталась у тятеньки – не бей! Лучше выгони. Родится дите, все исполосованное.

Как в могиле, темно и безмолвно было в доме Афанасия, когда пролетел мимо дома свадебный поезд. Только тятенька хрипло молвил: «За последнего бурята отдам. Не пожалела ты моей старости, то и мне тебя не жаль…»

Сказал и отдал.

Сваха все уговаривала ее – иди за Долгора. Ему за шестьдесят. Детей у него нет. Помрет скоро. Останешься хозяйкой во дворе… Тогда уж за кого хочешь пойдешь. Грех-то венцом прикроется… Честной вдовой останешься…

Долгор был породистый, сильный бурят, чуть монголистый. Добродушный, крупный. Жалел ее по-своему…

Ромашка родился сразу после того, как окрестили Долгора, и Большая Павла обвенчалась с ним в погостной церквушке на краю Култука, и Долгор в приемыше души не чаял. Долгоровы они, все дети Павлы Брагиной, все носят его фамилию…

Долгор увез молодую жену в родной улус, и она зажила по-бурятски. Жила она в шатре, где сидела иссохшая, как старое корневище, его мать и курила свою длинную трубку, следя неотступно за невесткой своими острыми, как бритва, узкими глазами. Говорила она мало, много смеялась над невесткой. Женитьбой сына она была недовольна. Они часто разговаривали по-бурятски, думая, что Павла не понимает, а она понимала все хорошо. Свекровь требовала вернуть Павлу русским и привести ей свою, чтобы она курила с нею и варила в котлах большие куски мяса и бурятский чай с молоком, жиром и солью. Но Долгору нравились большое, розовое тело жены и ее молчаливая покладистость. Приемыша он назвал по-своему Баяром, в три года посадил его на коня и хлестанул так, что тот взвился на дыбы и понес мальчонку в степь. Ромашка пластом припал к лошади, крепко уцепившись за гриву.

– Наш, – удовлетворенно крякнул он, отдирая мальчонку от гривы коня.

Долгор равнодушно относился к смерти. Он как резал баранов, валил коней, вешал собак, так же холодно относился к смертям своих детей… Большая Павла рожала ему мальчиков. Смуглых, брацковатых, только нежилых.

– Кровь у вас не сходится, – вздыхала сваха. – Не любит кровушка у тебя бурята. Вот они мрут, детки бурята твоего. А что делать? Терпи!

И терпела, куда деваться. Ромашка в каторжника пошел! Все копейки подобрал. Тот, кровопиюшка, в смертном жару метался, болтал че попало. Из бреда она поняла, что убивец он, душегуб…

И ведь не испужалася. Ведь не тятенька родимый из-под его тулупа вышел! Каторжник. Нет бы спуститься в село да тому же тятеньке донести… Он бы его не выдал, все одно! В Култуке каторгу не выдавали… Ее прикармливали. Почитай, на углах всех домов полки для еды были… Ночная и беглая каторга пользовалась… Тятенька бы ее спас от проклятия…

Вечерами она, уложив малых мальчиков, а девочек Большая Павла не рожала, закрывала полог юрты и уходила смотреть в ночную степь.

Холодна степь ночью. Пространна. Звездная громада неба драгоценной чашею опрокидывается над заветренным простором, и звездный свет над степью совсем не такой, как над тайгою. Большая Павла понимала теперь, почему по звездам познали древние пастухи про Христа-младенчика. Потому что у них перед глазами более ничего нет, ни березки, ни горушки. А звезды – это судьбы, это слезы людские. Все, как на ладони, небушко. Где-то там и ее слезы. Наверное, вон в том тумане, чтоб никто не видал ее горьких слез, так думала она, глядя в небо, сама она виноватая, рассуждала Большая Павла. Ум у бабы заемный. Либо отцов, либо мужнин. А у нее от кандальника…

– Не пожалела ты чести отцовой, – укорил ее тятенька, – жизни моей ты не пожалела. Все тебе готовил, все мы с матерью для тебя коробчили. Все ты под ноги проходимцу кинула…

Поседел тогда тятенька от позора. Как же: каждая собака в Култуке про нее только и тявкала. Отколь, мол, пузо нанесло? Оттоль!

Мать в ногах у него каталася: «Пожалей дитя свое! Сам волю ей дал, – мол… – Потакал во всем…»

Все перебирала Большая Павла, стоя на ветру посреди степи.

И тянуло к нему, переклятому! Сердце, что молодой птенец из гнезда рвалось. Чуждо было ей здесь, в бурятской юрте. Домой тянуло, моченьки не было… От свекровкиного всевидящего взгляда, трубки ее, жестких и пыльных пастбищ, скота и крови, которую они не жалели, как не жалели воду…

В начале марта Долгор погнал скот на новое пастбище. Ромашка увязался за ним и летел на своем скакуне впереди стада, как белый огонек…

Старуха долго молчала, дымя трубкою, потом молвила: «Езжай домой… Проведай отца… Два солнца проедешь, а там…»

– Долгор ругаться будет, – ответила невестка. Первые годы своего замужества старалась быть доброй женою. Она всем хотела доказать, что не пропащая, чтобы проезжающим, что заглядывали в стойбище Долгора, становилось ясно, что она добрая хозяйка и мать. Чтобы славу пустили… Чтобы дошла эта слава до ушей кандальника, и он понял, как он ошибся…

– До желтой травы они не приедут, – сказала старуха. – А ты до первой луны здесь будешь…

Большая Павла не утерпела. Собралась до утра, а с ранней зарею села на своего любимого карего Луньку, рожденного на молодую луну, и погнала вперед себя семь баранов и белую овечку – подарок старой свекрови своей родне…

Возвращалась она по той же дороге, которой отправил ее отец, привязав к телеге с добрым приданым бурую телочку. Он не проводил ее как положено, не оглянулся вослед дочернего поезда… Не было у нее ни подруг, ни величания, ни чести. Долго стояла мать посреди росстани и все глядела вослед дочери с внуком. Крупные слезы текли по ее бледному лицу, и она утирала их краем темной гарусной шаленки…

Култук постовал, когда Большая Павла навестила его. Колокола после службы били тягостно и редко. Из тайги беспрерывно дули ветра, Байкал уже вздувался наледями на солнце. Бурятские юрты грудились у Байкала, как табунок, а русская прямая улица дымила сверху вниз, прорезая тайгу до самого Байкала сизоватым, пахнущим березою дымком печных труб… Отец не глянул на дочь… Только Малая Павла – маменька – все гладила ее по плечу и пытала о своих внуках.