– Иди, отца ведут.

Анютка на слабеньких от рахита ножках доковыляла до дороги и села в пыль…

Мужики шли тяжело, молча, все в сапогах и зимних шапках, шли глядя только вперед на сквозную, белую от жары дорогу.

– Тятенька! – крикнула Большая Павла. – Тятя… Прости меня!

Она кинулась ему в ноги, уцепилась за сапог и пласталась в пыли. Отец не молвил ни слова. А она все кричала истошно и страшно, как мать, защищавшая ее когда-то… Подняв голову, через белую пелену слез дочь увидала полные горя и укора глаза отца, ходящие ходуном желваки на его потном лице, и застыла в беспамятстве.

Последнее, что помнила она, это лицо Степана, его холодную усмешку через плечо… Ту самую, что увидала она в зимовейке, прощаясь с ним…

Перед Покровом Большая Павла собрала вещи и взяла ребенка на руки.

– Пойдем со мной жить… – позвала она старуху. – Ты одна… Тяжело будет…

Свекровь не удостоила невестку ни единым движением. Эта глупая русская овца, которую Долгор-сын привел однажды к очагу ее юрты. Она ничего не поняла о народе, в котором прожила целое колено жизни. Она думает, что можно что-то изменить в жизни. А этого делать не нужно, и невозможно, как невозможно изменить путь луны. Умирать нужно там, где родился.

Все это прочитала Большая Павла на неподвижном лице старой бурятки, поклонилась ей и вышла из юрты…

Как раз на Покров она вошла в разоренный ею родной дом. Шел снег, и сопки уже побелели. Серая попона снеговых туч плотно ложилась на голые кроны, и вымерзающий двор белел холодно и отстраненно.

Павла положила спящее дите на тятенькину кровать и пошла искать дрова по усадьбе. Дров было много. Усадьба была разорена, но не разрушена. Тятенька был крепкий хозяин, держал усадьбу в порядке. Поленниц наставлено по всему огороду, и в дровяннике все забито. В курятнике квохтанула хохлатка, утаившаяся от разорителей…

– Буду жить, – сказала громко Большая Павла. – Буду дюжить…

Только пошел дымок из трубы, как прибежала Дуняшка:

– Ой, а я думала – опять грабят! Грабят, думаю, опеть… А потом, думаю, когда грабят, ведь печку-то не топят… Не топят, думаю… Ой, и Анютку привезла… А-а-а, совсем приехала?!

Дуняшка рассказала, как лютовали чехи, как расстреляли японцы мужиков-партизан, «почти на вашем огороде». Как хозяйничала банда в Култуке. Как она записалась в коммуну и бежала из нее, ночью через погосты, завязав Зойку на горбушке шалью…

– Вши нас съели, – убеждала она. – Вечером выйду из избушки волосы расчесать – снег черный от вшей… Вишь, Пашка, черный снег. Зойка исчесалась вся. Мы работаем, а они жрут, мы работаем, а они жрут… Насилу спаслися…

Дуняшка сбегала домой, принесла молочка козьего и лепешку. Павла надыбала тятин тайничок, что не сыскали нехристи, с запасом чаю. На самом дне ящичка нащупала кисетец с золотым песком… «Это тятенька для меня оставил, – подумалось. – Знал, родимый, что в беде буду… Знал, что знаю я про тайничок… Твой, – говорил, – Павушка. Черным днем вспомнишь…»

Чай хлебали со слезами…

Каторжника Большая Павла встречала дважды в Култуке. Первый раз в конторе колхозной, куда пришла записываться в колхоз. Колхоз только организовывали. Записывал Василий Демидов, из Подкаменной. Мужик грамотный, из политических. Степан сидел у окна на лавочке, глядел исподлобья.

– Ты же кулацкая дочка, – прищучил ее Демидов. – Из раскулаченных. Ты ж его увозил, Степан!

– Ну, увозил, – нехотя отозвался Степан.

– Бадмаева я, – сказала Павла. – За Долгором Бадмаевым замужем, а он не кулак…

Демидов помолчал и, вздохнув, записал ее в колхоз.

Прошла мимо, будто не видя. Голову подняла, глаза в пол. Не взглянула, не обернулась на Степана. И сердце не екнуло…

Вдругорядь Степан встретил Павлу у ручья. Видать, поджидал ее, прижал к шиткинскому заплоту, задышал своим соленым, мужицким дыхом.

– Приду вечером!

И Павла Большая, стремительная, вдруг почуяв не обыденную слабость при его близости, а настоящую силу, ударила его кулачищем в переносицу и единым махом скинула в ручей.

– Ты че, дура?!

– Придешь – убью!

Его убил Долгор. Через год, как раз под Богородицу за бурятскими стойбищами. Тогда он шерстил семейских, был пешим, а Долгор летел в Утулик на своем коне… Арканом на лету ухватил вражину и рысью протащил под хвостом своего коня. Убил, не раздумывая. Не из ревности, не из злобы, не для забавы… А просто как стрелял ворон и резал волков, как ненужную природе вредоносную особь. Степан сломал шею себе. Утуликские видели. Лежал, брошенный посреди дороги, уткнувшись носом в осеннюю пыль…

Был ли он Степаном и тем, кем навязался Култуку? Никто так никогда и не узнал. «Умер нерусью, – думала Большая Павла, провожая взглядом стайку конторских, идущую за его гробом… – русские умирают, глядя в небо…»

Стойбища бурят исчезли за Култуком еще до войны. Советская власть, посчитав юрты пережитком, расселяла бурят по домам барачного типа. Многие из племен, не принимая новизны, откочевали в Монголию, оттуда в Китай, какая-то часть слилась с русскими, образовав скуластую черноволосую прослойку в народе…

Большая Павла с Дуняшкой по весне перегоняли колхозный скот на новое пастбище и не нашли и следов Долгоровой юрты. Все заросло быльем за эти годы. Не осталось и вмятинки на той проплешине земли, где дымил очаг жилой надежной юрты, в которой качался когда-то зыбец с ее сыновьями и старуха курила свою длинную трубку, подымая ее ступнями вверх, чтобы раскурить. Трава под юртою была мелковата, а вокруг лезла густой щетинкою… Слезы навернулись на глазах у Павлы. Она присела на чурбачок, тот, на котором старуха рубила мясо… Да, она не была счастлива в этой юрте, но жила она, пылала местью и обидой, ждала встреч… А сейчас она только мантулит от зари до зари…

Большая Павла работала в колхозе. Она была дояркой, скотницей, рыбачила, ставя сети на колхозной барже, рыбачила сетями с берега, била орех, пасла и гоняла скот на пастбища, косила сено, днем для колхоза, ночами для себя и Дуняшки, которую пасла по жизни, как овечку, свежевала туши и шкурила их, и бондарничала в свой черед.

В войну пришло известие из ГУЛАГа о смерти тятеньки. Уже начинались морозы, но не было еще снегов. Большая Павла вышла в огород, встала на каменистую голую землю, и глядя в холодное, с мельтешившими мелкими звездами небо, хрипло, не узнавая своего голоса, произнесла:

– Тятенька, прости меня! Я подыму усадьбу нашу. Тятенька… – И зарыдала, царапая ногтями мерзлую, сырую землю.

Главная ее забота были Анютка, Дуняшка с Зойкой и дом… Каждую свободную секунду она брала в руки топорик и молоток и колотила, подтесывала, поправляла…

В войну Брагины-Бадмаевы не голодали. В Култуке голода не было. Особенно с колхозом. Где орешка добудешь, омуля завсегда кадушечка в сенцах стоит. Ягода брусника, кадка десятиведерная в земле закопана, клюква на чердаке заморожена. С мукой было туговато, но обходилися. С травкой-то… Китай помогал. Все тропки контрабандные знали. За неделю верталися. И чаек несли, и табачок. Сальца подешевле. Кусок шелка китайского на платье невесте… Никто не выдаст… Все свои…