Так Большая Павла и выкормила и Анютку, и Зойку Дуняшкину.

Анютка подоспела к концу войны. Ровненькая стала… Светленькая.

Зойка, та, что пышка румяная, только из печи, платьице сошьет себе с оборочками – глаз не оторвать!

Анютка полюбила своего, култукского, парня Попова, работящего, смирного. Таких называют золотыми. Золотой был мужик! И жили они ладно, без распрей. В любви и согласии. Двух девок родила Анютка своему мужу Виктору. Первой родилась Капитолина. Жгучая, как перец. Характером вся в бабку. Такая же упертая… Со страстию. Хочу, и все тут – это главное для нее… За отцом, как нитка за иголкой, вилась.

Аришка родилась, уже когда Виктор болел. Его пришибло громадной сосной на лесоповале.

С полгода чах и стаял, как свечка. Похоронили, поплакали. Анютка билася, кричала, норовила в могилу кинуться. С полгода скорбела, а потом чудить начала. Притихла, все чего-то таится. Стала народа бояться, а сама все улыбается сама себе и заговариваться стала. В разговоре каком скажет:

– Витя вчера не велел мне рыбачить, говорит, шторм будет, утонешь. – И все замолчат, глядя на нее.

– Когда сказал-то? – холодея от догадки, спросит Павла.

– Ну… Тогда!

– Когда?

– Ну до того…

– До чего?

Побелеет вся и замолчит. И слова от нее не добьешься… И сохнуть начала. Она сроду-то телесной не была. А тут вовсе, тает, как свечка… Какая-то блаженненькая улыбочка блуждает по ее синеющему личику. И все как будто ждет чего-то. Все оглядывается, прислушивается… А то вспыхнет вся, встрепенется, как девочка, и пропадет со двора… Нигде ее не сыщешь…

«Может, появился кто, – думала Большая Павла. – Мало ли! Баба еще нестарая». Бабы шумели, шептались вокруг. «Брешут все, – отрезала себе Большая Павла. – Им бы тока языки чесать… Побрехушки…»

Вот тут-то на селе и появилась Таисия. Иногда звали ее матушкой. Она пришла из Иркутска, неся на горбу мешок колосков, поселилась на окраине в выморочном доме покойного бобыля Никитки. Большая Павла первая встретила ее в Култуке. Они с бригадой как раз загружали баржу сетями, сбираясь на отлов омуля. Таисия и шла со своим скарбом.

Большая Павла сразу поняла, что монашка идет. Их после разорения иркутских монастырей много проходило по тракту. В Тунку шли, по тропам потайным через сопки в Китай уходили. Иной раз к семейским заходили, но те их не жаловали, у них согласия в вере не было. Они их властям выдавали, а власть веру гнала. Таисия еще в поре была, только что высохшая, как жердина, такая была сухая. Прям кожа к костям липла. А глаза ярые, как стародавних старух. Она их хоть долу все спускает, а как подымет – ярые, ярые…

– Ты бы на тракту-то не шла, – посоветовала ей Большая Павла. – Не то тебя за версту видать. А народ-то, он разный… Здесь всякие ходят… Глядь, и комиссары шустрят.

– А я уже свою десятку оттрубила, – присаживаясь, успокоила ее прохожая. – Нет ли у вас где пожить в селе?

– Прижиться, что ль?

– Да хоть не прижиться, а дух бы перевести… С Иркутска иду.

– А избенка бобыля пустует. Там и печка есть, и лавки. Живи, не тужи…

– А сельсовет где?!

– На кой?!

– Да бумагу показать, что я небеглая…

Вечером Большая Павла принесла монахине рыбы да рыбьего жиру, соли принесла да грибков сушеных… Таисия и прижилась у Байкала. Жила сначала подаянием. По домам ходила: кому за дитем присмотрит, кому покосит ночью, кому юбку сошьет… Пригодилася. Баба она незлобивая, руки добрые… Ее с охотой в дома звали. И грамотная. Как паспорт выправила, ее взяли в контору счетоводом. В школу ее не пустили. Боялись агитации. А зря! Как начнет Таисия о чем-то говорить да рассказывать, бабы заслушивались!

Большая Павла и не заметила, как попала под мягкую, но крепкую, направляющую руку пришлой монахини. Она вечерами засиживалась в низеньком домишке покойного бобыля, при свете керосиновой лампы вязала, а Таисия молилась вслух или рассказывала о монастыре, где провела молодость, о каторге, говорили о товарках, о бабьей доле…

– Отпустила бы она его, – как-то вздохнула Таисия.

– Кто?

– Да Анютка!

– Кого?

– Да супруга своего… Виктора! Ведь не смирилась она с его смертью.

– Чей-то?! – холодея от догадки, переспросила Павла.

– Ты че, не видишь, че с бабой деется? Змей к ней ходит! Нечистую силу притянула она своим непокорством. И сама страдает, и ему на том свете покоя не дает.

Большая Павла охнула, уронила вязанье и встала.

– Упустила ты девку, – спокойно заметила Таисия. – Молиться надо! Переживаешь, плачешь, а ведь не молишься… Давай-ка вместе молиться!

Домой Большая Павла вернулась с другими очами. Она глянула на свой двор так, будто впервые вошла в родную усадьбу. Как ни старалась, ни колотилась она в попытке сохранить усадьбу, а силы-то бабьи, уразумение бабье. Глянула: там подгнило, там обвалилось. Сарай сносить надо: комарье из него прет… Девчонки синенькие – молока нету. Корову в первый же год войны волки задрали. Новую завести не смогла… «Если козу не достану, погублю Анютку и девок не подыму, – решила она. – Орех надо добывать, – думалось ей. – У Савельихи сменяю куль на козочку. Куль продам, на Анютку пойдет. По врачам повезу… Подымется девка…»

Черной сентябрьской ночью она поднялась в кедрачи. Орех бился легко, шишки слетали, что птахи. Собирала их наощупь, по сырым мхам. До утра выщелушивала. За сутки три куля набила чистого ореха. Другой ночью спустила его на ту тропу, по которой бегала к Степану. По этой тропке и несла она на плечах два куля орех, оставив куль в своем балагане. Уже подходила к третьей поляне и услышала, как егерь распекает встречных баб. Присела с кулями на плечах, но долго не удержалась. Скатилась вниз, поскользнувшись. Только и слышала вослед: «Медведь! Медведь!» – и треск сучьев под ногами перепуганных баб. Потом соседка Лагутина тишком поведала ей, как они тайком промышляли орех с товарками, наткнулись на лесника, но всех спас медведь. Жаль, что орехи побросали.

Куль орех Большая Павла обменяла на козочку, которую Капитолина назвала Сильвой. Они с классом ездили в Иркутск и смотрели постановку «Сильва». Это маленькое, пушистое и прехорошенькое существо, кричавшее детским голосом, превратилось в хитрую, наглую и упрямую козу, приносившую много неприятностей окружающему миру. Но молока она давала много, и густое. И козлят носила. Девки вырастили еще козочку, ее дочу, и назвали ее Дочей.

На козьем молоке девчонки подравнялись, зарумянились, налились девичьим, молодым теплом. Уже ясно обозначился нрав обеих.

Старшая, Капитолина, нравом сшибала на молодую Павлу и козу Сильву. Но красивою росла. Млечная вся, крепенькая, что ядрышко, чернобровая, и косы стемна, так и бьют по заду, как молодые жеребцы скачут. Вылитый дед Степан! «Ох, и наломает она дров! – думала, глядя на нее, Большая Павла. – Добро бы только свою сломает жизнь, а то, поди, мужиков покосит…»