Вечером Большая Павла отпросилась проведать подружку свою с детства – Дуняшку Проворову.

Дуняшка недавно родила без венца от проезжего молодца.

Сирота она. С детства приемышем росла у бездетных стариков Проворовых. Ее нашли на дороге у Быстрой, где разграбили подводы купцов Гинкуловых. Девочка только начинала ходить…

Казимир Проворов, бездетный бондарь, привез ее на тележке, и его старуха, прижав ребенка к груди, оторвать ее от себя не смогла… Девочку назвали Дуней. Проворовы любили приемыша, но девочка росла болезненной, безответно робкой.

– Судьбы у нас одинаковые, – всхлипнула Дуняшка, раскрывая люльку с младенчиком.

– Девка!

– Зоя!

– А у меня одни пацаны.

– Ромашка-то весь в каторжника! Я его видала на Сабантуе! Тебя хоть бурят взял, а меня уж никто не возьмет.

Дуняшка была бледна, худа, что плащаница, и все мерзла под продраной суконной шаленкой. Жила она бедненько, домишко прохудел, скособочился без мужицкого догляда, на столе, кроме квашеной капусты, ломоть зачерствевшего хлеба и четвертинка молочка…

– Ты не подумай, – оправдалась Дуняшка. – Я скоро стирать пойду по домам. И купцы меня взять к себе в прачки обещали…

– А Зойка-то чья? Косого, что ль? Илюхи?

Дуняшка побурела. На глазах ее появились слезы.

– Ну вот, испортил жизнь, теперь в прачки возьмет… Благодетель!

– Зато я на лесоповал не езжу, – тихо проронила Дуняшка.

Она, конечно же, не красавица, ее подруга Дуня, ни росточком не вышла, ни статью. Личико крохотное, не наливное… Но что-то есть в ее застенчиво-синих, что незабудки, глубоких глазах… Ино подымет их, что свет заструит, и лицо становится, что у ангела.

– Сволочь, – чуть не всхлипнула Большая Павла, – на кого позарился!

Дуняшка вроде как поняла сочувствие подруги:

– Мы сами виноваты, – сказала она. – Теперь терпи… Слава богу, мои старики до позора моего не дожили…

Большая Павла помолчала, глядя в засиженное мухами оконце кухоньки.

– Че ж Мироновна-то? Хорошо с мужем живет?! – медленно спросила она.

– Анфиса-то? А чего ей не жить! У нее не мужик, а золото! В Иркутск едет, товар первый ей… Супруге. От китайцев шелк ли, шали, все для нее. Где и пути вызнал?! Будто век по Тунке ездил. С монголами, как со своими… Всех понимает откуда-то…

Большая Павла хорошо знает, откуда появились у кандальника золотишко и связи…

– Че ж Степка-то любит, нет жену? – опять спросила Большая Павла.

– О-о!.. Надышаться не может! Анфиса-то хилая, болела после родов, дак он ночами вставал к дочери.

– Дочь?

– Дочка, девочка! Как родилась, Мирон на крестины весь Култук позвал… Неделю гуляли!

А Степан-то Анфисе с постели вставать не велит, сам управляется… Мирон обещал на него все хозяйство свое отписать. Анфису на руках носит…

– Ну, бывай, – простилась она с подругою. – Вот, Зойке на зубок. – И положила на стол золотой.

– Откуда?! – изумилась Дуняшка.

– Оттуда! – ответила Павла и подумала: «Оттуда же, что и у подколодника…»

На воскресенье приходился Престол в церкви.

Большая Павла сготовилась до зари. Она надела цветастую шаль, полушубок, отороченный собольком, подвела брови. Кольца надела… Все тятенькины еще дары. Вошла что барыня, поигрывая. Бабий гул пошел по церкве. Сваха протиснулась к ней довольная:

– Видала, таперя ты барыня, а не обсевок. Попробуй тронь! Хоть худ мужилко, говорят, а завалюсь за него, не боюсь никого! То-то! А ты не хотела замуж! Насилу затолкали дуру…

Павла видела, что ее оглядывают, обсуждают. Крестилась медленно, дабы заметили кольца да перстень. Краем глаза она, конечно, видела Степана. Он стоял рядом с Анфисой, змеей полудохлой, как думала Павла. А как же. Тихоня! А то она не знала, чей он есть?! Не поняла! А как обернулся Степан на нее, глянул исподлобья волчьим своим, режущим взглядом, так загорелось, запылало сердце ее…

«Убью», – подумала она.

Анфиса улыбалась ей, приветливо поклонившись.

– Как ты, сестра? – спросила.

– Слава богу, – холодно ответила Павла.

Тут Степан ухватил жену под руку и потащил. Старая Мирониха, подпрыгивая, ринулась за молодыми, одергивая юбку дочери.

«Ишь как оберегают, – ревниво подумала Павла о сопернице, – как принцессу… И че он в ней нашел?! Убью… Все одно убью…»

С утра Большая Павла засобиралась.

– Далеко? – спросила Малая Павла.

– Подымусь до балагана… Орех принесу Дуняшке. Ей дите кормить нечем.

– Че ж в тайгу переться! Сала отрежь от рождественского кабанчика, да овса насыпь… Пусть овсяный хлеб печет… Зерно-то еще не привозили.

– Дак я за орехом… Молочка пусть кедрового собьет… Да маслица. Худа больно девка у нее…

Она не дослушала разумение матери и выпорхнула из дома, что птица из гнезда. И птицею она взлетела на пологую сопку к Чайным ключам. Мимо своего балагана пролетела, не взглянув в его сторону… Уже задолго до зимовейки разглядела следы мужицкого сапога. И снег на крылечке стоптан до доски, и сломанное крошево ельника на снегу…

Приостановившись, она переложила охотничий тятенькин нож в карман полушубка. «Порешу сразу», – решила она…

Он вышел из-под тятенькиного тулупа, как в первый раз.

– У-ух! Напужалась?!

Она подняла руку с ножом, он выбил нож одним движением. Расхохотался, притянул ее к себе и жадно искал губы ее своими жаркими подошвами мужицких губ. Она сама стала жадно целовать его, поняв в один миг, как истосковалась по этому железному телу, соленому, волчьему дыханию его…

Она бегала к нему каждый день. Исхудала так, что скулы выперли на лице, что у бурятки.

Странную власть имел он над нею. Все разумела, все помнила, а одну ночь без него едва переживала. Истоскуется вся, пока дождется каторжника… Исцеловала всего, истискала… Весь пост, как и тогда, пробегала Большая Павла в зимовьюшку, время забыли любовники. Случилось, что три дня провели безвылазно в зимовейке. Их обыскались. Село загудело, как улей… На четвертый день Большая Павла увидела сквозь слюдяное оконце зимовейки силуэт отца и очнулась.

– Что будет, Степушка? – ужаснулась она.

Степан неторопливо обулся, вскинул на плечи полушубок.

– Степушка?!

Глянул через плечо и усмехнулся. Прошел мимо тятеньки широко, размашисто, не кивнул головой.

Тятенька распряг внизу сани свои, привязал косы ее за оглобли и гнал вожжами до села. Сквозь всю улицу прогнал до дому. Не пожалел, осрамил дитятко свое!