А Степана тогда не то что в округе, и в Сибири-то не было. Из России пригнала его лихота в Брагинский балаган, в лязгающих кандалах, красивым молодым каторжником…

Маменька, Павла Малая, в очередной раз занедужила. «Сходи, – говорит, – в балаган за клюквою. Она мне помогает… По осени еще тятенька рассыпал клюкву по чердаку балагана, да по зимнику сбегай грибов сушеных прихвати». Тятенька кивнул головою, мол, сбегай, заодно тайничок там проведай наш…

Начинался Великий пост. В церкви уже отстояли Покаянный канон, отметали земные поклоны. Сливки сбивали в масло, яйцо складывали в корзины. Подошла пора грибным супам, да киселям, да редьке. Вечерами вся семья щелкала орехи кедровые, в большой чан скидывали. Потом Большая Павла толкла ореховое зерно. К утру подымалось масло. Две ложки в грибной суп, и никакого мяса не надо…

Большая Павла пошла в балаган в охотку. На Масленицу Большую Павлу просватали. Тятенька привез из Иркутска богатого купца, единственного сына знатной фамилии. О чем они говорили, запершись в горнице, никто так и не узнал, но Большая Павла вышла на смотрины, что жар-птица. В косынке китайского шелка, шитой жемчугом, атласных лентах, гарусной шаленке на плечах. Тятенька так и крякнул: глянь, мол, какую отдаю.

Жених едва поднял на нее серые свои, выпуклые глаза. Сидел, что барчук, подтачивал ногти. У Большой Павлы сердце тоже не екнуло… Свадьбу назначили на Покрова. После Поста решено было шить приданое…

Большую Павлу как ни волновали разговоры о замужестве, о городе, но все же было жаль расставаться с любимыми местами, Байкалом, зимовьем, отцом…

Перед зимовьем девушке бросилось в глаза, что молодой ночной снежок притоптан на крыльце… Вошла тихо, встала у порожка. Зимовьюшка натоплена. Чайник на печи. На столе кружка. Пахнет распаренной травой…

Он вылез из-под старого тулупа, висевшего на крючке у двери. Заросший до глаз, громадный, в тяжеленных ичигах, которые прорывались на его окровавленных, распухших ногах.

– Ты меня не бойся, – говорит, – девонька. Я сам тебя боюсь!

И взгляд его из-под смолянистых бровей. И дерзкий, как острие кинжала, и жалобно-просящий одномгновенно…

Едва сбили кандалы. Большая Павла вынула из потайного угла топорик и нож, добыла с чердачка клюквы с брусницей. Отпоила его морсом. Смазала раны салом. И ведь не испугалась. Не тятенька родной встал перед нею. Каторжник… Убивец!

На другой день соврала маменьке, что не прибрала топор в зимовейке. Мамушка как-то так строго глянула на дочь, что у девки душа в пятки рванула. Почудилось, что знает мамушка! Но мать промолчала, и Большая Павла летом взлетела на гору…

Через неделю Большая Павла согрешила, не устояв перед горячим натиском его бесстыжих рук, режущих дерзких глаз… Одыбал, бандюга!

Весь этот жаркий пост Большая Павла собрала и утрясла в своем сердце, весь до копейки по запахам, свету, весеннему гомону птиц, по соболькам и белкам, которых она видала в ту весну по дороге к возлюбленному. Все сохранила в утробе своей до краешка. Только и было в жизни ее зимовьюшка та да шалаши, уворованные у судьбы. Прикипела к нему, как припаялася. Иной раз минуточки без него не могла. Горько любила, страшно, смертно…

Велик был грех, велика и расплата. Своей жизни не хватило расплатиться. Дочерью еще платит. А буряты! Все перемерли. Как отливом смыло всех… Никого не осталося.

Ино казалось ей, что не была эта ее жизнь. Она посмотрела ее в каком-то сне. Чужом и ненужном, который к ней, Большой Павле, красивой, сильной, гордой, не имеет никакого родства.

Жизнь несправедлива. Молодость птицей вспорхнула и следа нету. А потом муки, роды, чужой мужик, бурят, роды, могилы… Чужие дети…

Степан ждал ее. Она летала к нему молодой птицею. Сразу попадала в объятия его жадных, жестких клешней…

А они, как молодые кони, боролись, баловались, любились. Встанут рядом, рослые, сильные… Под стать друг другу. Горы могли бы вместе своротить.

Наворотили пузо… На Страстной неделе Большая Павла поняла, что она в положении. Степана надо было выводить в люди.

Тогда-то она и свершила тот страшный грех. Переступила через тятеньку. Полетели, посыпались его кисеты с золотом. Отошли в загребущие руки самородки с камешками… И приданое ее, и «черные дни», и тюки с шелками… Почитай, все добро тятенькино спустила. Вся контрабанда его, потом и кровью добытая…

В мае как раз по пасхальному неверному теплу вышли они со Степаном из тайги и подались в Тунку. Там Большая Павла все ходы и выходы знала. Кому сколь дать, кого умаслить, кому продать. Спроворили молодцу паспорт, у монголов справили одежонку, успели в Китай сходить за чаем… Вернулась в Култук девка уже с добрым пузом. Степана отослала к Мирону, в батраки. Иди, говорила, понаемничай, Мирон дядька мне, в гору пошел, амбары строит под пушнину… Ему руки нужны. Через месяц посватаешься ко мне принародно. Покроем грех-то. До родов обвенчаемся…

От удара, что нанесла Брагиным единственная дочь, маменька слегла. Тятенька ликом скособочился, так и не оправился…

Все перенесла тогда Большая Павла. И вожжи, и слезы, и упреки, и насмешки односельчан… Пересуды бабьи до смены режима не умолкали…

Надо было взять Степана за руку и сразу из Тунки к тятеньке в колени: «Прости, мол, благослови!» Да куды там!

Молодость бездумна, нерасчетлива, горда!

Все ждала каждую минуточку сватов, чтоб как положено, по-людски грех прикрыть. Ночами выла в баньке: «Степан!.. Где ж ты?» Да и был ли он Степаном?! Наплел девке с три короба, а она и уши развесила…

Не с добра ведь ему кандалы навесили! Убивец, он и есть убивец! Как-то спросила его: за что убил? Да так, говорит, в драке, не рассчитал… Разве ж он правду скажет!..

Вечерами тайно выходила со двора, все глядела на высокий пятистенок дядьки Мирона. Ярко светились огни его двора. Празднично…

Перед самым Покровом прошел слух, что Мирон дочь отдает, тихоню свою Анфису, за своего пришлого батрака. Говорят, богатого.

Потом явился к Брагиным сам Мирон Ефремов, звать родню на свадьбу.

– Примаком идет в дом! – уязвил брата тятенька. – И ты отдаешь?!

– Примак не примак, новым домом отделю. Пущай живут. У него самого золотишко водится… Парень не промах.

– Гляди, не каторжник ли? – не унимался тятенька.

– А в каком доме у нас на чердаках кандалы не пылятся?! Почитай, каждый третий – каторжник! Че поделаешь, раз девка по нему сохнет. Повешаюсь, говорит, а за другого не пойду. Че ж мне, кровинку свою обделить?! Чтоб кляла меня потом. Пусть уж по любови идет.

– Смотри, как бы тебя не обделила потом, кровиночка-то твоя…

Дядька Мирон понимающе глянул в проем двери, где сидела на сундуке его племянница, кивнул головою и сказал: «Ну, бывай, брат»… И ушел.

Тятенька уже начинал догадываться про Степана и чье у него золото.