На третьей поляне, как звали ее местные жители, третьей по счету по тропе к кедрачам, подружки присели, потом прилегли голова к голове на траву, глядя в небо.

Дарима, как всегда, грызла травинку:

– Смотри, как барашки, – заметила она, глядя на облака. – Гуртом прям прут.

– А по мне дак лебеди, – возразила Капитолина. – Смотри, вон шея, а это крыло… какое красивое!

– А мы из племени лебедей, – сказала Дарима. – Так бабушка Бадмая говорит. Таких племен девять по Сибири… Когда Байкал уйдет…

– Как это – Байкал уйдет?!

– Бабушка говорит, что Байкал уйдет. И останется чистое поле, и будет расти одна сосна. Под нею будет сидеть один бурят… И все роды лебединые соберутся к нему. И мы уйдем…

– Куда?

– На небо! Мы же лебеди!

– Какие вы лебеди! У вас ноги короткие!

– Как у лебедей… Ты че, не видела?

– А шеи где?! А ты своего Цырена любишь?

– А как же! Я же родилась для него!

– Кто тебе сказал?

– Баба Бадмая.

– А она откуда знает?

– От шамана! Да она и сама шаманит! У нее и бубен есть. Я однажды тронула его. Знаешь, и всю ночь летала… Как лебедь… Только на белом коне…

– А ты и шамана видела?

– А как же!.. Мы же ездим к нему!

– И не страшно?

– Страшно! Он насквозь все видит. Он сказал, что у нас с Цыреном будет девять детей.

– Ты че! Правда?!

– Да, только один умрет… Пятый! Я как думаю о нем, так все время плачу. Ночью проснусь и плачу…

Капитолина поднялась с земли:

– Вставай! – сказала она, отряхиваясь… А то простудишь свою… И не нарожаешь… детей своему Цырену.

Дарима сразу поднялась с земли и тоже отряхивалась.

– Ага, испугалась! – поддразнила ее подруга. – А вообще это неинтересно… Зачем тогда жить, если все знаешь?! И че ты, всю жизнь только рожать будешь?! Лучше в девах остаться. Одни пеленки.

– Ну это же мои дети будут! Не чужие же!

– А учиться тогда зачем? Семилетку кончать… Слушай, а ты спроси у своего шамана про нас с Сенькой.

– А че спрашивать?! Я и так знаю. – Дарима вздохнула и потупила глаза. – Не надо быть вам вместе.

– Че это?!

– А погубишь ты его! Не будет у вас доброй жизни! Красивая ты… И гордая… А из таких жен не бывает…

– Это тебе бабка твоя сказала? Чихала я на нее! Я ей трубку сломаю!

– Кому это ты трубку сломаешь?! – Из кустов тихо вышла высокая женщина средних лет. Истощенная до костей, в черном платке и длинной черной юбке, с корзинкою сосновых шишек в руках, она показалась девицам видением. – Здравствуйте, девочки!

Сестры онемели.

– Капитолина, ты свою козу ищешь? Она чуть выше за ручьем, объедает кусты курильского чая.

– Спасибо, – едва вымолвила Капитолина, – тетя Тася…

– А что бабушка твоя? Здорова?

– И моя здорова! – встряла вдруг Дарима. – И моя тоже здорова.

– Ну и слава богу. – Женщина перевязала платок потуже и скрылась так же, как и появилась – видением.

– А ты че заорала-то так? – спросила Капитолина подружку.

– А я боюсь ее. Ужас как боюсь! Она же ссыльная!

– Ну и что? Она же монашка!

– Ага! А по лесам как шастает! Ее и на Чайной видели…

Сильва выскочила на них сама. Ее, видать, спугнули кабаны. Капитолина тут же выломала дрын, и все трое пустились наутек…

Большой Павле не спалось в горнице. Душно, дыхалки не хватает. «Полежу в сенцах», – подумала она. Сняла с печи тятенькин еще тулуп, прилегла на летнюю лежанку, под пучки прошлогодних трав. «Скоро Илюха Косой припрется, – подумала она, – полежу, дыхну чуток…»

Илюха Косой, управляющий зверопромхоза, собирал работниц на ферму. «Еще три дома до меня, – подсчитала Большая Павла. – У Манюни он самогоночки выпьет… Успею».

И тут же такая тяжесть навалилась ей на грудь, что она закрыла глаза и увидела Степана. Он прямо встал перед нею. Тот еще, молодой, осанистый, с ражей рожей… Глянул въедливо, спрятав в глубинах своих глаз наглую золотистую зелень.

– Степа, ты? Живой! – сквозь сон выдохнула она.

– А как же, – усмехнулся он. И эта его усмешка, так страшно знакомая ей, наждаком продрала ей сердце. Давно забытый трепет холодком пробежал по ее черствеющему телу.

Нагнулся, и она узнала горячий его дых, смешанный с едким запахом пота и махорки.

– Павушка моя! Соскучилася?!

Только он один на всем белом свете звал ее так, и она махом, всей своей внезапно молодеющей душой рванулась к нему.

– Пава, отдай ключ, – прошептал он, и запахло серой, звериной шерстью. Мороз пошел по ее коже. Она почуяла ключ шероховатый, увесистый, и крепко сжала его в своей тяжелой длани.

Большая Павла никогда не сопротивлялась ему в жизни, а тут молча сжималась, отводя лицо от его жадных, ухватистых губ, а руку с ключом – за спину. А он теснил ее, все страшнее и настойчивее. И сил не хватало дышать в тисках. Шерсть его словно росла на глазах. Густая, грубая и забивала ее рот… Сердце колотилось, потом ослабевало, останавливаясь…

«Помираю ведь, – поняла она. – Господи, хоть бы Таисия стукнула… Аришка напужается. Реветь будет». Сознание ее путалось. Она чувствовала, что проваливается, затягивает ее черная воронка. А этот, обличием Степана, давит ее, и ледящая клешня его пробирается под спину, к ключу.

– Господи, а Анютка-то как же! Она же без меня не управится с девками!

Большая Павла напрягла все свое сознание, забарахталась в нем, как слепой щенушка, и все открывала костенеющий рот, чтобы закричать Таисию, но прохрипела: «Господи, Матерь Божия!» – крик ее писком пробрался сквозь густое ее, громадное тело, но ей сразу полегчало. Она уже очухивалась, пыталась встать, но закрыла глаза и вновь увидела Степана. Они шли вдвоем по меже пашни. Она все глядела на его кирзухи и боялась, как бы он не сошел с межи. А пашня ровная, глубокая, черная… жирком лоснилася. На меже еще хрустел последний мартовский ледок.

– Простудишься! – сказал он ей. – Чего вырядилась! – Тут она увидела, что стоит в одной рубахе. До пят рубаха… Белая… Большая Павла положила ее в узелке на смерть. В сундуке рядышком с той шалью, которую купил ей тятенька-покойник… И она пошла за ним, чуя, как опять полонится ее тело волнением и тягою к нему, бандюге и убивцу. Сильному, тяжелому, ражему. И сладко становилось, как в раю… Как всегда, когда он был рядом. «Пойду за ним, – подумалось ей, – хоть куда пойду. Куда он, туда я…»