Швейк и в самом деле сладко уснул у телефона, забыв повеситьтрубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковойканцелярии всю ночь чертыхался: ему никак не удавалось дозвониться доодиннадцатой маршевой роты и передать новую телефонограмму о том, что завтра додвенадцати часов дня в полковую канцелярию должен быть представлен списоксолдат, которым ещё не сделана противотифозная прививка.

Поручик Лукаш всё ещё сидел в Офицерском собрании с военнымврачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучалбильярдным кием об пол и произносил при этом следующие фразы:

«Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральностьсанитарного персонала.

Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, ккакому лагерю они принадлежат.

Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечениедругой стороне. Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскимиудостоверениями для оказания помощи раненым врагам.

Точно так же попавших в плен раненых следует под охраною ипоручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могутпродолжать службу в строю.

Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ниубивать, их следует отправлять в безопасные места, в госпитали.

Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные,должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Всё это распространяется и нафронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров,санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты вплен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно».

Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и всё ещё незакончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая всвою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения.

Поручик Лукаш допил свой чёрный кофе и пошёл домой, гденашёл бородатого великана Балоуна, который в это время поджаривал в котелкеколбасу на его спиртовке.

— Я осмелился, — заикаясь, сказал Балоун, — япозволил себе, осмелюсь доложить…

Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоунпоказался ему большим ребёнком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, чтоприказал привязать его за неутолимый аппетит.

— Жарь, жарь, Балоун, — сказал он, отстёгиваясаблю, — с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебе лишнюю порциюхлеба.

Поручик сел к столу. И вдруг ему захотелось написатьсентиментальное письмо своей тёте.

«Милая тётенька!

Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронтсо своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе.Повсюду идут жестокие бои, наши потери велики. И мне трудно закончить этописьмо словом „до свидания“; правильнее написать „прощай“».

«Докончу завтра утром», — подумал поручик Лукаш и пошёлспать.

Увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, Балоун опять началшнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью; он открыл чемоданчик поручикаи откусил кусок шоколаду. И вдруг Балоун испугался, — поручик зашевелилсяво сне, — быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.

Потом потихоньку пошёл посмотреть, что написал поручик.

Прочёл и был тронут, особенно словом «прощай». Он лёг насвой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резалисвиней.

Балоун никак не мог отогнать от себя ту незабываемую яркуюкартину, как он прокалывает тлаченку, чтобы из неё вышел воздух: иначе во времяварки она лопнет.

При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула иразварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном.

Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника,который до того плохо набивал ливерные колбасы, что они тут же лопались. Потомоказалось, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и дляливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто егопоймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себяповешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте.

Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, котороевзошло в благоухании сгущённого кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Онмашинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесилтрубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал онсразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идёт к своейвозлюбленной на мельницу, а мельник кладёт его спать к своей дочери, но преждекричит мельничихе:

Подавай, старуха, кашу,

Да попотчуй гостью нашу!

Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинаетсясемейная трагедия.

Утром мельник встал чуть свет,

На дверях прочёл куплет:

«Потеряла в эту ночь

Честь девичью ваша дочь».

Швейк пропел конец так громко, что вся канцелярия ожила:старший писарь Ванек проснулся и спросил:

— Который час?

— Только что играли утреннюю зорю.

— Встану уж после кофе, — решил Ванек: торопитьсябыло не в его правилах, — и без того опять начнут приставать и гонятьпонапрасну, как вчера с этими консервами. — Ванек зевнул и спросил: — Ненаболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?

— Так кое-что невпопад, — сказал Швейк. — Вывсё время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма,а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это васбыстро утомило, и вы сразу захрапели, словно пила в работе.

Швейк замолчал, дошёл до двери, опять повернул к койкестаршего писаря, остановился и начал:

— Что касается меня лично, господин старший писарь, токогда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке.Он служил на газовой станции на Летне, в обязанности его входило зажигать итушить фонари. Просвещённый был человек, он ходил по разным ночным кабачкам наЛетне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени хватает. Утром на газовойстанции он вёл точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, толькоговорил он так: «Эти кости для играния, потому что на них вижу рёбра и грания». Я это собственными ушами слышал, когда один пьяный полицейский по ошибкепривёл меня за несоблюдение чистоты на улице вместо полицейского комиссариатана газовую станцию.

В конце концов, — добавил Швейк тихо, — Затка этоткончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию святой Марии, ходил с небеснымикозами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и,когда к святому Игнатию приехали миссионеры, забыл погасить все газовые фонарив своём районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах.