— Мы натворили черт — знает — что с моей головой, — прибавилРон. — Бо-о-же, как она болит!

— Ты уверен, что ничего? Совсем ничего?

Он думал о Норе.

Застрелил свою жену, да? — внезапно возникла мысль в егоголове.

— Ну-у-у… — протянул Каммингс и вдруг замолчал.

Гарднер стиснул трубку в кулаке.

— Ну что?

Свет в комнате внезапно показался ему слишком ярким, каксолнце вчера днем на пляже.

Ты что-то сделал. Ты сделал какую-то глупость. Что-тобезумное. Что-то ужасное. Когда ты научишься себя контролировать? Да инаучишься ли?

— Так что же случилось? — еще раз спросил он Рона. — Что янатворил?

— Ты поспорил с какими-то ребятами в прелестном местечке подназванием «Каменная Земля», — сказал Каммингс и издал легкий смешок. — О! Боже,как трудно смеяться, когда раскалывается голова! Ты помнишь эту забегаловку иэтих ребят, Джеймс, мой мальчик?

Джим ответил, что не помнит. Зато он помнил какое-то другоеместо под названием «Братья Смит». Дело близилось к закату, это было… когда же?в восемь тридцать? в без четверти девять? — через пять часов после того, какони с Ронни начали вчера пить. Он помнил раскаты грома, помнил начало грозы — ивсе. Провал.

— Ты так яростно с ними спорил, с этими ребятами…

— О Чернобыле? — перебил его Джим.

— Так ты помнишь!

— Если бы я мог все вспомнить сам, я бы не стал тебярасспрашивать.

— Гард, с тобой все в порядке? — встревожился Рон. — Твойголос звучит как-то не так.

Да? Ты прав, Рон, меня закрутил циклон. Он продолжает игратьмною, и никто не знает, когда же наступит конец.

— Все в порядке.

— Отлично. Один человек очень рад это услышать.

— Ты, что ли?

— А кто же? Да, так ты спорил с ними о Чернобыле и кричал,что тебе жаль этих ребят, потому что они за пять лет все умрут от лейкемии. Тыкричал, что атомную электростанцию в Арканзасе давно нужно стереть с лицаземли. Мне насилу удалось усадить тебя в кэб. Я довел тебя до дверей твоегономера и оставил на всякий случай в шкафу бутылку. Ты уверял, что с тобойполный порядок. Ты намеревался принять ванну и потом позвонить какому-то парнюпо имени Бобби.

— Это не парень, а девушка, — растерянно поправил егоГарднер. Он потер рукой шею и задумался.

— Все в порядке?

— Вполне. Не о чем беспокоиться.

Он положил трубку, и тут его пронзила странная, нелогичная,почти абсурдная мысль: Бобби попала в беду.

Он медленно подошел к стулу и сел на него верхом. Идиот! Онрассуждает о Чернобыле! Почему на земле столько идиотов?

Беги отсюда, Гард, — промелькнуло у него в голове. — Черт сним, с марафоном! Черт с Лучшей Подругой Поэзии шлюхой Мак-Кадл! Беги отсюдасейчас же, пока не случилось ничего непоправимого. Потому что, если тыостанешься здесь, что-нибудь ужасное обязательно случится. Здесь везде кровь, дажена луне.

Нет! Пусть он будет проклят, если убежит отсюда и вернется вМэн с этой болтающейся между ногами штукой. Только не он!

И потом, здесь эта шлюха.

Ее зовут Патриция Мак-Кадл, и Гард никогда еще в своей жизнине встречал шлюху такого высокого класса.

У нее был контракт, основу которого составлял тезис: нетигры — нет денег.

— Боже! — прошептал Гарднер и закрыл глаза руками. Онпопытался прогнать головную боль, отлично зная, что существует только однолекарство, но это лекарство одновременно является и отравой.

Он знал также, что все это очень плохо. Что его опятьзакручивает циклон.

Джим Гарднер входил в состояние свободного падения.

Патриция Мак-Кадл была звездой их поэтического марафона. Ееноги были длинными, но излишне мускулистыми, нос — аристократическим, нонесколько длинноватым, чтобы считаться привлекательным. Однажды Гард мысленнопопытался поцеловать ее и ужаснулся: она могла бы проткнуть ему носом щеку. Еелицо было удлиненной формы, с короткими ресничками над серыми, как дождливоенебо, глазами. Любимые духи — «Мэйфлауэр».

В программу поэтического марафона она была включена в 1988году, когда один из шести поэтов, намеревавшихся принять участие в поездке,повесился на галстуке в собственном сортире.

У Патриции было двенадцать публикаций, и ее стихи нравилисьпублике. В марафоне она увидела отличный способ рекламирования себя и вскоресумела возглавить это предприятие.

Она перепробовала в качестве участников марафона многихпоэтов и менее чем за тридцать шесть часов до его начала пригласила наконецДжима Гарднера.

— Ты все еще пьешь, Джимми? — спросила она его при встрече.Джимми — он ненавидел, когда его так называли. Большинство людей звали егоДжим. Джим — это было нормально. И редко кто называл его Гард — кроме негосамого… и Бобби Андерсон.

— Пью помаленьку, — ответил он. — Но не очень много.

— В это нелегко поверить, — холодно возразила она.

— Ты всегда была недоверчивой, Патти, — заметил он, зная,что она не любит, когда ее так называют, еще больше, чем он имя Джимми. Еепуританская кровь восставала против подобной фамильярности.

— Ты спросила просто из любопытства, или же у тебя естькакое-нибудь предложение?

Конечно, он знал, и она знала, что он знал, что они могутприйти к соглашению, но соглашение это вылилось в несколько странную форму.

Это был не брачный контракт, но нечто в этом роде. Джимхотел приобрести к зиме неновую, но хорошо работающую печку, Патриция Мак-Кадлхотела приобрести себе поэта. Боясь, что он нарушит их устное соглашение, в тотже день она прикатила к нему из Дерри с контрактом, отпечатанным в трех экземплярах,и нотариусом. Гард был несколько удивлен, что она не притащила с собой ивторого нотариуса на случай, если первый, к примеру, подвернет ногу.

Шутки в сторону. Он никак не мог сейчас разорвать этотчертов контракт, потому что тогда ему не видать печки, как своих ушей. Болеетого, эта стерва потащит его в суд и заставит платить не менее тысячи долларовв качестве возмещения убытков, потому что в контракте было записано однозначно,что он должен принимать участие в марафоне тридцать (30) дней.

И потом, она обязательно будет преследовать его. Самой ейбудет казаться, что причиной этому принципы, но на самом деле все это будетиз-за того, что он однажды назвал ее Патти.