Ее муж умер десять лет назад, завещав ей кучу денег. Получивденьги, она быстро стала известной покровительницей искусств и настоящейделовой женщиной. Почему одни поэты всю жизнь проводят в безвестности, адругие, как из рога изобилия, получают все мыслимые и немыслимые призы инаграды? Потому что над этими другими простирается длань такой вот ПатрицииМак-Кадл.

Если он разозлит ее, она может причинить ему многонеприятностей. И тогда, какие бы прекрасные стихи он не написал, они так иостанутся неопубликованными.

Так что потерпи, дружок, — подумал он. Потом заказал себе вномер бутылку «Джонни Уокера» (о, этот могущественный, благословенный ЧЕК!) иповторил вслух:

— Нужно потерпеть — и точка.

И все же мысли его возвращались к Бобби. Хорошо было быпозвонить ей и сказать: Меня почти засосал циклон, Бобби, но я вовремяухватился за спасательный круг. Повезло, верно?

Ну и заткнись теперь. Ты сам кузнец своего счастья. Если быты был сильным, Гард, то удача сопутствовала бы тебе. А так ты имеешь то, чтоимеешь.

Джим заглянул в шкаф и поискал глазами, что можно было бынадеть взамен испорченного выходного костюма, и выбрал потертые джинсы, легкуюлетнюю рубашку и белые носки. Одевшись, он откусил кусочек лежащего на столенесвежего сэндвича и отправился в ванную на поиски аспирина. Найдя наконецупаковку, он проглотил сразу несколько таблеток. Посмотрел на бутылку. Отвелвзгляд. Пульсирующая боль в висках не утихала. Джим сел у окна с блокнотом в рукахи принялся обдумывать, что будет читать сегодня вечером.

Сейчас все его стихи казались ему бездарными. Голова, непереставая, болела. Он вспомнил, что однажды говорил ему доктор: Время отвремени у тебя будут жуткие головные боли, сынок. Но когда они возникнут, всеравно благодари Господа за то, что остался жив.

Трудно благодарить Господа, когда так адски болит затылок.

Он отложил блокнот в сторону и прикрыл глаза.

Я больше не перенесу этого.

Перенесешь.

Не перенесу. Здесь все в крови, даже луна. Я чувствую это, япочти вижу это.

Не болтай чепухи! Возьми себя в руки!

— Я постараюсь, — прошептал он, не открывая глаз, и сам незаметил, как через пятнадцать минут уже крепко спал, посапывая носом. Он уснулсидя в кресле.

Перед выходом на сцену он, как всегда, немного волновался и,когда пришла его очередь, чувствовал себя сперва как человек, страдающийраздвоением личности, однако через несколько мгновений пришел в себя.

Аудитория сегодня была больше, чем обычно: в зале находилосьпорядка ста человек. Множество глаз, которые, казалось, пожирали его. На памятьпришла цитата из старины Т.Рекса: «Девочка, ты полюбила вампира, и сейчас яВЫПЬЮ ТВОЮ КРОВЬ!»

Начинай, Гард! Не заставляй их ждать.

Голос Бобби, прозвучавший в его голове, успокоил его.

Зал был ярко освещен. Он увидел Патрицию Мак-Кадл. На нейбыло маленькое черное платье, стоившее никак не меньше трехсот долларов. Онастрого смотрела перед собой, чинно сложив руки на коленях. Гард подумал: Онавидит, что происходит, и ей все это не нравится. Ты только посмотри! Она ждетмоего провала!

Сукин сын, ты не заслуживаешь ничего другого, после того какпосмел назвать меня Патти! Давай же, Гарднер! Три сотни, которые я ужезаплатила тебе, — вполне сносная плата за эксклюзивное удовольствие видеть, каквсе эти люди тебя освищут. Давай, начинай!

В зале пронесся легкий гул. Пауза затягивалась. Он, крепкостиснув зубы, стоял на помосте, с легким удивлением рассматривая зрителей. Ивдруг, вместо того, чтобы слышать Бобби, Гарднер увидел ее.

Бобби находилась в Хейвене. Он увидел ее сидящей в кресле,одетой в шорты и футболку. У ног ее спал Питер. Она держала в руках книгу, ноне читала ее, устремив свой взгляд в окно, в темноту, погруженная в собственныемысли.

Он даже каким-то образом знал, о чем она сейчас думает. Очем-то, что находится в лесу. О чем-то… что она нашла в лесу. Да, Бобби быласейчас у себя дома, пытаясь разобраться, что же такое она нашла и почему такустала. Она не думала о Джеймсе Эрике Гарднере, известном поэте.

И тут в голове его с бешеной скоростью закрутилась,повторяясь, одна и та же мысль, как вспышка огня в ночи: Бобби в беде! БоббиДЕЙСТВИТЕЛЬНО В БЕДЕ!

Щелчок — и картинка в голове изменилась. Теперь Бобби была вподвале дома, доставшегося ей по наследству от дяди. Она склонилась надкаким-то механизмом… Было темно, Гард не смог разглядеть, что именно онаделает. Но она определенно что-то делает, потому что из-под ее пальцев вылетаютголубые искры… Механизм был чем-то знаком Гарднеру, но…

Потом он услышал нечто еще более удивительное, чем голубыеискры. Это был Питер. Питер выл. Бобби не обращала на это внимания, что былонепохоже на нее. Она была целиком поглощена своим занятием…

Шум в зале нарастал, и видение исчезло.

Он мутным взглядом окинул лица зрителей. Многие из нихвыглядели встревоженными. Он что, боится их? Боится? Но почему?

Только Патриция Мак-Кадл никак не выказывала волнения.Напротив, она смотрела на него со странно спокойным удовлетворением, и этоподтолкнуло его.

Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе,как естественно и обыденно звучит его голос.

— Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенноновые стихи, но все никак не мог решиться. — Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, вкотором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции Мак-Кадл.

— Собственно, — продолжал он, — это не совсем так. Просто ярешал: стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашупользу…

Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась.Щеки Патти покраснели, как помидор, и она так стиснула пальцы рук, что онипобелели.

Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и тыправ. Она повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.

И не простит.

Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открылрукопись своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, котораядолжна первой прочесть их.

«Лейтон-стрит» — так назывались эти стихи. Это была улица вЮте, где она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы —простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее, нодля этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она потерялагорячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На Лейтон-стрит онастрадала от бессонницы, засыпая иногда в классе после мучительной ночи, когдаей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На Лейтон-стрит над ней былпостоянный гнет тирании сестры Анны…