Анна.

Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собойЛейтон-стрит.

Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.

Что ж, — подумал Гард. — Для тебя, Бобби. Только для тебя. Иначал читать «Лейтон-стрит» — спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял насцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.

Произведение было написано белым стихом. Верлибром.

Эта улица начинается там, где кончается жизнь.

Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.

Но, как и все дети в мире,

Они играют в «салочки» и «прятки».

Их беда только в том, что

Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…

Проходят дни, зима сменяет лето.

По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,

Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.

Ведь их беда в том, что

Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…

Они вырастут, состарятся, и когда

Подойдут к последнему порогу,

За которым только вечность,

Они скажут:

Я так и не увидел ничего, кроме Лейтон-стрит…

Он не пытался «играть» свои стихи, он просто как быпересказывал их. Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушатьпоэтов, дружно пришло к единому мнению, что чтение Гарднера было самым лучшим.А многие утверждали после, что ничего более прекрасного им никогда не доводилосьслышать.

Поскольку это было в жизни Джима Гарднера последнеепубличное выступление, это было особенно приятно.

Он читал около двадцати минут, и, когда закончил, в залевоцарилась тишина. Ему пришло вдруг в голову, что ничего более бездарного онеще не писал.

Внезапно кто-то в заднем ряду вскочил на ноги и восторженнозааплодировал. Девушка в середине зала подхватила аплодисменты, что-товыкрикивая при этом. Через секунду весь зал стоял на ногах и ожесточеннохлопал. Гарднер ловил потрясенные взгляды собратьев по перу.

Но встали и аплодировали, как он успел заметить, не все.Патриция Мак-Кадл продолжала сидеть с прямой спиной, крепко вцепившись руками всумочку. Губы ее были сжаты. Рот, казалось, стал совсем бескровным. Что, Патти,съела? — злорадно думал Гард. — Это в твоем контракте предусмотрено не было?

— Спасибо, — кланяясь, бормотал он, беспомощно теребя вруках рукопись, и быстро сбежал с помоста, заняв свое место рядом с РономКаммингсом.

— Боже, — прошептал Гарднеру Рон, не прекращая аплодировать.— Мой Бог!

— Прекрати хлопать, болван, — прошипел Гарднер.

— Черт меня побери! Я не знаю, когда ты написал эту вещь, ноэто великолепно! — сказал Каммингс. — И я ставлю тебе выпивку по этому поводу.

— Сегодня я не пью ничего крепче содовой, — ответил Гарднер,хорошо зная, что лжет. Головная боль уже прошла. Успех совершенно исцелил его,довершив начатое аспирином.

Аплодисменты постепенно стихли. На лице Патриции Мак-Кадлзастыло выражение, постепенно становившееся все кислее и кислее.

После удачно окончившегося вечера поэты дружной толпойспустились в бар. Опьяненный успехом, Джим подсел к стойке. Возле него очутилсябармен.

— Я думаю, вы превосходно читали сегодня, мистер Гарднер.

Гард в задумчивости крутил в руках рюмку. «Лейтон-стрит»посвящалось Бобби Андерсон, и этот парень за стойкой почему-то напомнил емуБобби, такую, какая она впервые появилась в университете.

— Спасибо.

— Думаю, вам нужно быть поосторожнее со спиртным. Это можетпогубить ваш талант.

— Не переживайте, дружище. Я в полном порядке, — Джим выпилрюмку водки и отошел от стойки.

Проходя через зал, он увидел Патрицию Мак-Кадл. Заметив, чтоон смотрит на нее, она отвернулась, сердитая и высокомерная. В ее голубыхглазах блеснули стальные огоньки. Поцелуй меня в зад, фригидная сука, —злорадно подумал он и шутливо отсалютовал ей рюмкой.

— Только тоник, да? Это что, тоник?

Возле него, как чертик из коробочки, возник Рон Каммингс. Онулыбался дьявольской ухмылкой.

— Отстань, — слишком громко сказал ему Гарднер, и сидящиевокруг люди стали оглядываться на них.

— Гард, старина…

— Я все отлично знаю, и перестань следить за мной, —проворчал он, чувствуя, что голова его постепенно тяжелеет. Это не было похожена обещанную ему доктором головную боль: ощущение рождалось не в самой голове,а где-то гораздо глубже. И оно нисколько не мешало.

Напротив, это было довольно приятно.

— Ты добился своего, — Каммингс кивком указал на Мак-Кадл. —Она вне себя от гнева. Она с удовольствием выкинула бы тебя из группы, Джим. Недавай ей повода.

— Черт с ней.

Кто-то окликнул Каммингса, и он отошел. Гарднер проводил еговзглядом и вдруг рассмеялся. Слезы, вызванные неудержимым хохотом, градомпокатились по его щекам. Люди вновь начали оглядываться на него. Какой-томужчина, с интересом глядя на него, выпил залпом рюмку водки, поперхнулся итеперь безуспешно пытался откашляться.

Понемногу Гард начал брать себя в руки. Из соседнегопомещения доносилась громкая музыка, там собрались наиболее интересные люди,присутствующие на сегодняшнем вечере. Прихватив блюдо с крошечнымибутербродиками-канапе, Джим направился туда. Проходя через зал, он никак не могпреодолеть в себе ощущение, что дура Мак-Кадл, сидящая за одним столиком с ихбеднягой конферансье, обсуждает сейчас его. Как, вы не знаете? Но это чистейшаяправда: он ударил ее. Прямо по лицу. Она сказала, что не станет обращаться всуд. Кто знает, верное ли это решение? С тех пор он больше не бил женщин, — вовсяком случае, до сих пор. Но он вполне может проделать что-нибудь подобноесегодня вечером, ведь он мастер на всякие эксцентрические выходки. И потом, выже видите, он не способен контролировать себя во время выпивки…

Следи за собой, Гард, — услышал он голос, похожий на голосБобби, второй раз за сегодняшний вечер. Не показывай всем, что болен паранойей.Не давай им повода к сплетням.

Стоя уже в дверном проеме, он оглянулся.

Они смотрели прямо на него.

В нем вскипала волна гнева… но он усилием воли заставил себяулыбнуться им и поднял бокал, как бы намереваясь произнести тост в их честь.