С видом факира Виталик продемонстрировал всем, что стакан пуст, и передал его Лехе с просьбой повторить.

– Только «Штож» не говори, – предупредил Женька, – а то нас Ленка колесует.

– Моя Лена замечательная, – возразил Виталик, смотря сквозь полный стакан на свет (он видел, что так делали в кино). – Вы не поверите, но она прямо как моя мама. Такая же умная. Сволочь…

Виталик икнул, а Анька подергала Леху за растянутый ворот футболки.

– Может, больше не надо? Он же так вылетит в стратосферу и не вернется.

– Не волнуйтесь, «Гудрон» просто так тех, кого любит, не отпускает, – Леха протянул Виталику бутерброд с сыром и попросил Сережу порезать апельсин, оставшийся с полдника. – Да и с чего тут пьянеть?!

Поскольку Леха весил сто двадцать килограммов, то вполне возможно, что сам он не пьянел вообще. По крайней мере, мы никогда его таким не видели. Выпившим столько, что нормальный человек умер бы, не успев сказать «Штож», – да, но чтобы пьяным…

– За четвертый корпус!

Виталик опустошил вторые «Небеса» и принялся за бутерброд.

– Вот расскажите мне, друзья, – с паузами произнес он, показывая всем ломтик сыра. – Что можно сказать о человеке, который так тонко режет сыр? Что у него острый нож? Не-ет. В первую очередь это характеризует его как человека жадного. Моя мама никогда так не режет.

Я подергала Леху за ворот футболки с другой стороны и, не увидев реакции, вцепилась двумя руками в плечо.

– Леша, это надо прекращать. Ему нужно как-то протрезветь и идти к себе. За это же расстрел на месте! Даже разбираться никто не будет.

Но Виталик уже не мог идти к себе. После второго стакана он потерял способность даже стоять и упал рядом с Женькой на кровать, аккуратно положив себе на лоб прозрачный ломтик сыра.

– Виталик, подъем! – крикнул Женька ему на ухо, но это не подействовало. – Кстати, который час?

– Не бойтесь, я слежу, – сказал с закрытыми глазами Виталик и постучал пальцем по наручным часам. – Еще пять минут.

Анька заволновалась и завозилась в панцирной яме, которая из-за находящегося в ней Лехи оказалась слишком глубокой, чтобы вылезти из нее мгновенно. Леха смеялся, кричал, что его насилуют, а Анька закрывала ему ладонью рот.

– Да выпусти ты! Надо свет выключить.

Наконец она вылезла и в одном шлепанце похромала к выключателю. В следующую секунду свет погас, а на темном потолке четко обозначился белый круг от светящего с улицы фонарика.

– Луна! – обрадовался Виталик. – Какая красоти-ища!

Это могло быть одним из двух. И насколько прекрасным и желанным было первое, настолько ужасным и катастрофически фатальным оказывалось второе.

– Это Ринат, – успокоила я всех, а заодно и себя. – Он всегда так делает. Я пойду его встречу и приведу сюда.

Когда я вылетела из подъезда на улицу, хлопнув дверью так, что не только паук упал с потолка, но и, наверное, Колян с кровати, на скамейке возле корпуса сидел не Ринат. Часы Виталика отставали на пять минут, и Пилюлькин, заметив, что официальное время репетиций подошло к концу, а свет в вожатской четвертого корпуса еще горит, поспешил проверить, в чем дело.

– Да засиделись что-то, – сказала я и посмотрела на темное окно вожатской: неужели никто не догадается посмотреть, кто пришел?

Никто не догадался. Пилюлькин нахмурил кустистые с проседью брови и без интереса спросил:

– Как нога у вашего?

На мгновение показалось, что он и не собирается заходить, но нет, тяжело поднявшись со скамейки, Пилюлькин выключил фонарик и пошел в подъезд.

– Как это любезно с вашей стороны, Аркадий Семенович, что вы решили лично проведать нашего Сережу, – сказала я как можно громче, стоя у двери вожатской и вытирая ноги о несуществующий коврик, – а то у нас сегодня такой насыщенный день, что сам он прийти и забыл.

За дверью послышались топот ног, сдавленный крик: «Куда вы меня тащите?» и звон бьющегося стекла. Почуяв крупную дичь, Пилюлькин решительно толкнул дверь и принял стойку.

Все, что было видно из-за его плеча, не могло вызвать ничего, кроме восхищения. На идеально заправленных кроватях, не касаясь локтями торчащих пухлыми шишечками подушек, сидели трое вожатых и старший физрук. У Сережи в руках была гитара, у Женьки – блокнот и ручка, у Лехи во рту – свисток. Анька сидела, положив руки на девственно чистый стол.

– Сценарий пишем, – сказал Женька и в доказательство показал Пилюлькину шариковую ручку Montblanc.

– Не темно вам?

Пилюлькин включил свет и прислушался. В туалете кто-то громко икал! Это икал его суперприз, его джекпот, и он уже схватился за ручку двери в санузел, чтобы раскрутить это колесо фортуны, но фортуна в виде икающего Виталика сама свалилась ему под ноги.

– Твою мать, – опешил Пилюлькин и отступил, чтобы полюбоваться таким кушем.

– «Небеса», – поправил Женька, – но больше похоже на то, что он сказал там «Штож».

Лучше бы «Штож» сказал не Виталик, а Женька, а еще лучше – мы все, потому что в таком случае следующие двадцать минут не запечатлелись бы в памяти в таких шокирующих подробностях. Анька пыталась оправдываться. Говорила, что мы впервые видим этого человека и не знаем, как он сюда попал. Еще она предположила, что ему плохо, раз он лежит на полу и не двигается, и что ему не помешала бы помощь врача.

Пилюлькин в это время размахивал руками, топал ногами и заявлял, что, в отличие от всяких бестолочей, он семь лет учился в мединституте и пьяного от больного уж как-нибудь отличит.

Когда все были вынуждены согласиться, что Виталик пьян, хотя и непонятно, почему так произошло, Пилюлькин завелся еще больше. Начал ходить по вожатской, дважды наступил на руку Виталику, снова кричал, что у него изолятор, а не вытрезвитель, пока Леха, который все это время сидел со свистком во рту, в него не свистнул.

– Пойдем-ка, Аркадий Семенович, выйдем на воздух, – сказал он, взял резко замолчавшего Пилюлькина под руку и вывел его из вожатской.

Никому, кроме Нонны Михайловны, не разрешалось обращаться к Пилюлькину на «ты» и тем более выводить его «на воздух», поэтому не исключалось, что Леху мы видели в последний раз.

– Подождите, – как ни в чем не бывало он снова заглянул в вожатскую, – Виталю забыл.

Ловко забросив бесчувственное тело на плечо, Леха обернулся у двери и пожелал нам спокойной ночи. Вот это точно был последний.

День 17-й

– Как думаешь, что теперь будет?

Анька стояла у открытого окна между столом и своей кроватью и смотрела