class="p1">– Да что ж это? Да как же так-то? – запричитал вдруг Борода, приложив руку к груди и обращаясь сразу ко всему честному народу. – Ты ж, Нонночка Михайловна, еще девчушкой сюда пришла пятнадцать лет назад. Тридцать пять годочков всего! Все бегала ко мне: «Борода то, Борода се…» Уже тогда поняла, на ком тута все держится! Ну как не простить-то? Давайте. Давайте сюды эту вашу шляпу. Одену я. Только это… Пусть лучше Борода буду. Оно, во-первых, спривычнее, а во-вторых, читал я, что по пиратскому кодексу каждый пират должен гордиться своим громким именем!

Борода прочитал это в описании игры в пиратов, частью которой был злополучный Веселый Роджер, доставшейся ему бонусом от какой-то выгодной сделки, но прозвучало это красиво. Получив от Гали текст, Борода подтянул синие треники и огляделся в поисках микрофона:

– Куды говорить-то?

Нонна Михайловна сложила ладони и благодарно посмотрела в небо. Из-за трибуны выползла Анька, из-за Ленки – Виталик, из проткнутой транзистором лодки повыпрыгивали лягушки. Девчонки из первого отряда в рваных до пупа тельняшках и рыболовных сетях окружили Бороду и добровольно сдались ему в плен.

Я протиснулась между полосатыми спинами, перепрыгнула через насыпь щебенки и выглянула из-за гипсового контура задника. Ринат сидел все там же и делал вид, что целится в меня самолетиком.

«Теперь поняла на чем?» – прочитала я по его губам.

– На Бороде?

– На труде! – сзади подошел Леха, оперся локтем о задник, и меня полностью накрыла огромная, увенчанная колючей короной тень. – Ваш выход, товарищи русалки, выбирайте песню.

Леха направил на меня трезубец, на зубцы которого были нанизаны два продырявленных текста – заунывная «Русалочка» суперпопулярной в то время певицы Натали и «Дельфин и Русалка» Николаева.

– Только не Николаев! – сразу сказала я, расправляя на зубцах тексты. – Женька не переживет.

Леха скосил глаза к клумбе с маргаритками, где Кикимора Маринка сварила в надувном бассейне зелье из глупо улыбающегося Женьки, и крутанул трезубец.

– А под эту все уснут, – сказала я. – Нельзя что-нибудь другое? «Моряк» «Агаты Кристи», например? Тоже подходит.

Леха снял корону и вытер вспотевший лоб бородой на резинке.

– Вино и гашиш? Вечером в вожатской – пожалуйста. Я сам с удовольствием приду послушать. А сейчас либо это, либо то.

Я еще раз посмотрела на глупо хихикающего Женьку и мысленно поторопила пожарных.

– Ладно, давай этот. А Женьку я за этот позор брошу под брандспойт.

В тихий час пошел дождь. Но не над лагерем. Над ним, как обыкновенно бывает в Барбадосе, светило солнце, и ни одно облако не осмелилось бросить тень на засыпающий «Гудрон». Дождь пошел в игровых, коридорах корпусов и туалетах, потому что к началу тихого часа почти ни у кого не осталось сухой одежды, а вся мокрая – джинсы, трусы, майки, которые приходилось менять по несколько раз, – висела на бельевых веревках. От этого стало влажно и душно, и только в туалете у мальчиков можно было спастись от духоты.

На стуле возле двери стоял Женька и курил в окошко вентиляции. В мокрой майке у открытого окна сидела Анька и обмахивалась детской панамой.

– Да уехали они. Иди на улицу покури. Хотя нет, не надо. Дым увидят – вернутся.

Анька хотела крови, но Женька не поддавался на провокации и молча вытирал пальцем пыль с решетки вентиляционного окошка. Их с Маринкой первыми смыло в кусты струей из лафетного ствола, даже бросать его никуда не пришлось, и рубаха Boss вместе с «левайсами» висели теперь сморщенные, жалкие и некрасивые над ржавым сливом в туалете.

Сережа выжимал шорты и платья. Поднимаясь на цыпочки, я перебрасывала их через веревку.

– Ну-ка, скажи что-нибудь еще раз, – попросил Сережа. – Любое. Все равно что.

– Женька – дурак, – не задумываясь сказала Анька. – Подойдет?

Сережа посмаковал негромкое эхо и прислушался к стуку падающих капель.

– Здесь хорошая акустика. Вы не замечали? Я сейчас сыграю вам одну вещь. Дождя, правда, нет, но похоже. Можно будет использовать на закрытии смены.

«Закрытии смены», – отразили кафельные стены.

На самом деле они отразили это невнятно, но Женька, качнувшись на стуле, повторил четче:

– Закрытие смены? Еще же долго.

– Шесть дней, – отозвался Сережа и вышел за Альдерой.

Альдера, как уже можно было догадаться, не была обычной гитарой, купленной в музыкальном магазине. Сергей Петрович Соболев, начальник отдела райкома комсомола, ответственный за работу с пионерской организацией, на гитаре не играл. Она досталась ему случайно после закрытия того райкома в 1991 году.

Тогда его сыну, тоже Сереже, было только семь лет, но Альдеру, завернутую в бархатное знамя КПСС, в котором она приехала к ним домой в служебном пазике, тот полюбил сразу.

К Альдере прилагался песенник в дорожном чехле, изношенном до такой степени, что невозможно было различить цвет кожи, из которой он сделан. Зато книга сохранилась в хорошем состоянии. Картинок в ней было мало, но по стихотворным текстам было удобно учиться читать. К концу первого класса Сережа знал наизусть все песни, которые пели советские пионеры у костра, и некоторые из них уже мог сыграть на Альдере.

– И какая же из них? – спросила Анька, возвращая ему книгу.

Сережа имел в виду песню «В ритме дождя», название которой нам ничего не сказало, под авторством барда Наума Лисицы, чье имя нам ничего не сказало тоже. Эта песня о туристических походах, но в историю она вошла как «Вожатский вальс». Песен о вожатых, написанных профессиональными музыкантами, а не Виталиками к капустникам, почему-то мало. «Вожатский вальс» стал едва ли не единственной.

Будто извиняясь, Сережа заметил, что она уже морально устарела, но зато у нее красивый вальсовый бой.

– Ай, да не томи уже! – попросила Анька и села поудобнее.

Сережа положил Альдеру на колени, и кафельные стены тихим эхом отразили первые аккорды. Вальсовый бой обладает способностью даже в общем туалете создать рыдательную атмосферу выпускных и последних звонков, которые отзвенели для нас совсем недавно. А тут еще выяснилось, что смена, оказывается, заканчивается, а мы так и не умылись дождями, не накидались ветками в костер и не наслушались сосен, которые звучат, словно орга́н. И дурацкому Женьке я еще не сказала все, что о нем думаю. А задирающийся линолеум, паук над дверью, скрипучий панцирь – это ведь все можно потерпеть, а еще чуть-чуть – и полюбить.

Задрав головы, все блуждали взглядами по потолку в надежде скрыть от других, что Сережа с каждым ударом по струнам разбивает сердце на осколки, но все было бесполезно. Когда он, доиграв, прижал ладонью струны, вода текла не