на спящий лагерь. Впереди был еще один теплый день перед похолоданием сразу на десять градусов, которое обещал Нонне Михайловне Анатолий Палыч, но утро уже сегодня казалось зябким.

– Не знаю. Если тебя интересует вид казни, открой и прочитай. – Я протиснулась между Анькой и столом и передала ей книгу стихов Губанова. – У него как раз много на эту тему, и у меня почему-то все сбывается.

– Ну вот, например, – Анька ткнула пальцем в стихотворение и прочитала вслух:

«Я надену вечернее платье моего легкого почерка,

Посажу на голову белого голубя,

А потом отнесу на твою почту

Афоризмы своего разрезанного горла».

– Нам перережут горло! – Я почему-то обрадовалась такому конкретному ответу. – Вот увидишь, так и будет. Эта книга никогда не врет.

Но книга, похоже, ошибалась. Подъем, линейка, зарядка, построение в столовую – все прошло настолько обычно, что возникал вопрос: не было ли ночное происшествие коллективной галлюцинацией? И только то, что Ленка все время озиралась по сторонам в поисках Виталика, говорило об обратном.

Леха тоже вел себя странно: издевательски хихикал и прятал глаза за зеркальными авиаторами. Но в столовой за завтраком все же сжалился. Заняв место под наклоненными в разные стороны березами, он отобрал у Женьки щедро намазанный маслом бутерброд и рассказал, чем закончился вчерашний вечер.

Нас спасла любовь – чувство, которое может настигнуть каждого, потому что стрелы амура не знают промахов и с одинаковой точностью поражают сердца как двадцатилетних вожатых, так и сорокапятилетних лагерных врачей. А еще нам помогло Лехино умение этих лагерных врачей шантажировать, но обо всем по порядку.

В один из первых дней смены, когда весь лагерь был на стадионе, а Пилюлькин составлял для Нонны Михайловны список нарушителей режима, в дверь изолятора постучал Леха с истекающим кровью Марадоной на руках и умирающим Женькой под мышкой. Пилюлькин был опытным врачом и с одного взгляда определил, что проблемы у вратаря команды вожатых не с ногами, а с головой. Иначе нельзя было объяснить тот факт, что при наличии модных гетр и эксклюзивной формы сборной Аргентины у Марадоны не оказалось элементарных щитков.

Обработав рану, которая, к счастью, была не такой опасной, как выглядела, Пилюлькин сказал, что ввиду грубейшего нарушения правил безопасности для находящихся на поле игроков он обязан отправить Марадону домой с выговором в личном деле.

Марадоне такая перспектива не понравилась. Выговор в личном деле ставил его дальнейшую карьеру младшего физрука в детском лагере под большой вопрос. Испугавшись выговора больше, чем огласки своей настоящей фамилии, Марадона стал думать, чем можно подкупить неподкупного Пилюлькина, чтобы тот не губил его блестящее профессиональное будущее.

Самое дорогое, что у него было, – это форма сборной Аргентины. Но Пилюлькин был на четыре размера крупнее лучшего игрока Лиги чемпионов и к тому же упорно болел за Россию, хотя никакой радости ему это и не приносило. Тогда Марадона, отчаявшись и уже не надеясь на успех, сказал, что готов выдать Пилюлькину секрет безотказно работающего любовного тотема, проверенного не одним поколением вожатых, и неожиданно для себя попал в девятку.

Сначала Пилюлькин сделал вид, что подобные сказки могут заинтересовать только пионеров, пребывающих в мучительном пубертате, но потом под предлогом того, что ему интересен лагерный фольклор, все же согласился закрыть глаза на отсутствие щитков и мозгов у отдельных представителей педсостава в обмен на секрет любовного тотема.

Ушлый Марадона решил, что раз его карьере теперь ничего не угрожает, то в обмен на такой нужный секрет он может попросить для себя что-нибудь еще. Например, бутыль неразведенного спирта – исключительно для наружного применения. Но когда проигрывали наши, Пилюлькин начинал болеть за Израиль, поэтому сказал, что в таком случае он потребует гарантии эффективности любовного тотема, которых Марадона дать ему не мог. Сделка состоялась на первоначальных условиях.

Проверить эффективность любовного тотема Пилюлькин решил тем же вечером. Для этого он взял из тумбочки коробку просроченных конфет «Вдохновение» и на закате дня отправился к Дереву любви.

Всякое приходилось слышать Лехе, который и в тот раз, как обычно, сидел под подоконником в вожатской, но такое с ним было впервые. Главная трудность новой задачи заключалась в том, что Пилюлькин и его неожиданная любовь Глина Глинична – это не двадцатилетние вожатые, которых можно свести с помощью сковороды жареной картошки, а люди зрелые и на такие штуки не ведущиеся.

Пилюлькина все считали седовласым сорокапятилетним старцем, а сколько лет Глине Глиничне – вообще никто не знал. Более того, никто не видел, как она выглядит под тремя чепцами и столькими же шалями. Единственное, что всегда было на виду, это ее руки. Она не носила длинные рукава, чтобы их не испачкать, даже если было прохладно. Вот на эти руки, молодые и гладкие от постоянной работы с глиной, и на смех, похожий на звук прыгающих в пустом кувшине шариков, вполне возможно, и купился Пилюлькин.

Не зная, что делать в этой ситуации дальше, Леха забрал конфеты и решил, что с таким сложным случаем пусть разбирается Господь наш всемогущий, а тайну эту он унесет с собой в могилу. Однако прошлой ночью ему пришлось выдать, что он в курсе этой странной истории, причем самому же Пилюлькину. Представившись случайным свидетелем его исповеди, Леха намекнул, что если Нонна Михайловна узнает о ночных полетах Виталика, то тайна Пилюлькина Леху может не пережить.

– Вы понимаете, что все это значит? – спросил Сережа, когда Леха закончил свой рассказ. – Вы это понимаете?!

Это могло означать многое. Анька посчитала это еще одним доказательством того, что Дерево любви не работает. Я предположила, что горло нам теперь перережут при других обстоятельствах, а Женька решил, что у Пилюлькина на старости лет потек чердак.

– Нет, – сказал на это Сережа, – это значит, что Пилюлькин тоже человек и что если мы их с Глиной сведем, то здесь можно будет жить хоть все лето. Ведь он почему злой-то такой?

– Сереж, тебе заняться нечем? – Анька взглянула на него чуть ли не с сочувствием. – Оставь их в покое. Пусть сами разбираются. Пилюлькин отстал – и ладно. У нас дела поважнее есть: унитаз в вожатской со вчерашнего дня забит, и еще Валерка пристал со своими головастиками.

Анька была права. Драма Валерки была не менее важной, чем драма Пилюлькина. Суть сводилась к одному, но это у сорокапятилетних старцев вагон времени, чтобы все устроить, а восьмилетний Валерка не мог ждать ни минуты, поэтому ныл всю зарядку, всю утреннюю линейку и