— Милый мой, — добродушно сказал Швейк, — ячто-то не понимаю, отчего тебя не радует, что дивизионный суд официальнопризнал нас абсолютно приличными людьми, против которых он ничего не имеет.Правда, я при допросе всячески вывёртывался, но ведь «так полагается», какговорит адвокат Басё своим клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мыворвались в квартиру господина Каконя, я ему на это ответил просто: «Я полагал,что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к немув гости». После этого аудитор больше ни о чём меня не спрашивал, этого емуоказалось вполне достаточно.

— Запомни раз навсегда, — продолжал Швейк своирассуждения, — перед военными судьями признаваться нельзя. Когда я сидел вгарнизонной тюрьме, один солдат из соседней камеры признался, а когда остальныеарестанты об этом узнали, они устроили ему тёмную и заставили отречься отсвоего признания.

— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни зачто не признался, — сказал сапёр Водичка. — Ну, а если меня этот типаудитор прямо спросил: «Дрались?» — так я ему и ответил: «Да, дрался». —«Избили кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». — «Раниликого-нибудь?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем имеет дело. Простостыд и срам, что нас освободили! Выходит — он не поверил, что я об этихмадьярских хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу превратил,наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом, помнишь, как на меня разомнавалились три мадьярских холуя, а через минуту все валялись на земле, и я топталих ногами. И после этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Всёравно как если бы он сказал мне: «Дерьмо всякое, а лезет ещё драться!» Воттолько кончится война, буду штатским, я его, растяпу, разыщу и покажу, как я неумею драться! Потом приеду сюда, в Кираль-Хиду, и устрою такой мордобой, какогосвет не видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я пришёлпосмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!

В канцелярии с делом покончили в два счёта. Фельдфебель сещё жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке бумаги, сделалсянеобычайно серьёзным и не преминул произнести перед ними речь, в которойапеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебельуснастил перлами своего диалекта, как-то: «marekvium», «glupi rolmopsie»,«krajcova sedmina», «svina porypana» и «dum vam bane na mjesjnuckovy vasigzichty».[140]

Каждого отправляли в свою часть, и Швейк, прощаясь сВодичкой, сказал:

— Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера явсегда «У чаши» на Боиште.

— Известно, приду, — ответил Водичка. — Тамскандал какой-нибудь будет?

— Там каждый день что-нибудь бывает, — пообещалШвейк, — а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь устроим.

Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстояниидруг от друга, старый сапёр Водичка крикнул Швейку:

— Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда яприду!

В ответ Швейк закричал:

— Непременно приходи после войны!

Они отошли ещё дальше, и вдруг из-за угла второго ряда домовдонёсся голос Водички:

— Швейк! Швейк! Какое «У чаши» пиво?

Как эхо, отозвался ответ Швейка:

— Великопоповицкое!

— А я думал, смиховское! — кричал издали сапёрВодичка.

— Там и девочки есть! — вопил Швейк.

— Так, значит, после войны в шесть часов вечера! —орал Водичка.

— Приходи лучше в половине седьмого, на случай еслизапоздаю! — ответил Швейк.

И ещё раз донёсся издалека голос Водички:

— А в шесть часов прийти не сможешь?!

— Ладно, приду в шесть! — услышал Водичка голосудаляющегося товарища.

Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапёр Водичка.

Wenn die Leute auseinander gehen,

Da sagen sie auf Wiedersehen.[141]

Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатоймаршевой роты. Это была тёмная дыра в ротном сарае, отгороженная от коридоратолько досками. В канцелярии стояли стол, два стула, бутыль с керосином икойка.

Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который составлялв этом помещении ведомости на солдатское жалованье, вёл отчётность посолдатской кухне, — одним словом, был министром финансов всей роты. Онпроводил тут целый божий день, здесь же и спал. У двери стоял толстыйпехотинец, обросший бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщикпоручика, до военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.

— Нечего сказать, нашли вы мне денщика, —обратился поручик Лукаш к старшему писарю, — большое вам спасибо за такойсюрприз! В первый день послал его за обедом в офицерскую кухню, а он по дорогесожрал половину.

— Виноват, я разлил, — сказал толстенный великан.

— Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но нефранкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принёс такой кусочек, что его заноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный рулет?

— Я…

— Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручикпроизнёс так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун невольно отступил надва шага.

— Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.Был суп с фрикадельками из печёнки. Куда ты девал фрикадельки? Повытаскивал ихпо дороге? Ясно как день. Затем была варёная говядина с огурцом. А с ней что тысделал? Тоже сожрал. Два куска франкфуртского жаркого, а ты принёс толькополкусочка! Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет? Может, в грязьуронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь. Ах, туда, как будто её звали,прибежала собака, нашла этот кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я такнабью тебе морду, что её разнесёт, как бочку! Эта грязная свинья осмеливаетсяещё врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь Ванек. Он сам пришёл ко мне иговорит: «Осмелюсь доложить, господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрёт вашобед. Смотрю я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю ничегоне ел». Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли найти для меня большейскотины, чем этот молодчик?