— Короче говоря, — сказал Швейк, — ваше делодрянь, но терять надежды не следует, — как говорил цыган Янечек в Пльзени,когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению заубийство двух человек с целью грабежа; всё может повернуться к лучшему! И онугадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзябыло повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришёлся какраз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другойдень после дня рождения императора. А потом этому парню привалило ещё большеесчастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебныйпроцесс, так как всё говорило за то, что бед натворил другой Янечек. Ну,пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронитьна пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелическоговероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…

— Потом я тебе заеду в морду, — отозвался старыйсапёр Водичка. — Чего только этот парень не выдумает! У человека на шеевисит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочилмне голову насчёт какой-то иерихонской розы.

— Да это я не сам придумал. Это говорил слуга художникаПанушки Матей старой бабе, когда та спросила, как выглядит иерихонская роза. Оней говорил: «Возьмите сухое коровье дерьмо, положите на тарелку, полейте водой,оно у вас зазеленеет, — это и есть иерихонская роза!» Я этой ерунды непридумывал, — защищался Швейк, — но нужно же было о чем-нибудьпоговорить, раз мы вместе идём на допрос. Я только хотел развлечь тебя,Водичка.

— Уж ты развлечёшь! — презрительно сплюнулВодичка. — Тут ума не приложишь, как бы выбраться из этой заварухи, да какследует рассчитаться с этими мадьярскими негодяями, а он утешает каким-токоровьим дерьмом.

А как я расквитаюсь с теми мадьярскими сопляками, сидя тутвзаперти? Да ко всему ещё приходится притворяться и рассказывать, будто яникакой ненависти к мадьярам не питаю. Эх, скажу я вам, собачья жизнь! Ну, даещё попадётся ко мне в лапы какой-нибудь мадьяр! Я его раздавлю, как кутёнка! Яему покажу «istem aid meg a rnagyart»,[135] я с ним рассчитаюсь,будет он меня помнить!

— Нечего нам беспокоиться, — сказал Швейк, —всё уладится. Главное — никогда на суде не говорить правды. Кто даёт себяоколпачить и признается — тому крышка. Из признания никогда ничего хорошего невыходит. Когда я работал в Моравской Остраве, там произошёл такой случай. Одиншахтёр с глазу на глаз, без свидетелей, избил инженера. Адвокат, который егозащищал, всё время говорил, чтобы он отпирался, ему ничего за это не будет, апредседатель суда по-отечески внушал, что признание является смягчающим винуобстоятельством. Но шахтёр гнул свою линию: не сознаётся — и баста! Егоосвободили, потому что он доказал своё алиби: в этот самый день он был в Брно…

— Иисус Мария! — крикнул взбешённыйВодичка. — Я больше не выдержу! На кой чёрт ты всё это рассказываешь,никак не пойму! Вчера с нами на допросе был один точь-в-точь такой же. Аудиторспрашивает, кем он был до военной службы, а он отвечает: «Поддувал у Креста». Иэто целых полчаса, пока не выяснилось, что он раздувал мехами горн у кузнеца пофамилии Крест. А когда его спросили: «Так что же, вы у него в ученье?» — онпонёс: «Так точно… одно мученье…»

В коридоре послышались шаги и возглас караульного:

— Zuwachs.[136]

— Опять нашего полку прибыло! — радостновоскликнул Швейк. — Авось он припрятал окурок.

Дверь открылась, и в барак втолкнули вольноопределяющегося,того самого, что сидел со Швейком под арестом в Будейовицах, а потом былприкомандирован к кухне одной из маршевых рот.

— Слава Иисусу Христу, — сказал он, входя, на чтоШвейк за всех ответил:

— Во веки веков, аминь!

Вольноопределяющийся с довольным видом взглянул на Швейка,положил наземь одеяло, которое принёс с собой, и присел на лавку к чешскойколонии. Затем, развернув обмотки, вынул искусно спрятанные в них сигареты ироздал их. Потом вытащил из башмака покрытый фосфором кусок от спичечнойкоробки и несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди спичечнойголовки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить иравнодушно заявил:

— Я обвиняюсь в том, что поднял восстание. —Пустяки, — успокоил его Швейк, — ерунда.

— Разумеется, — сказалвольноопределяющийся, — если мы подобным способом намереваемся выигратьвойну с помощью разных судов. Если они во что бы то ни стало желают со мнойсудиться, пускай судятся. В конечном счёте лишний процесс ничего не меняет вобщей ситуации.

— А как же ты поднял восстание?! — спросил сапёрВодичка, с симпатией глядя на вольноопределяющегося.

— Отказался чистить нужники на гауптвахте, —ответил вольноопределяющийся. — Повели меня к самому полковнику. Ну, а тот— отменная свинья. Стал на меня орать, что я арестован на основании полковогорапорта, а потому являюсь обыкновенным арестантом, что он вообще удивляется,как это меня земля носит и от такого позора ещё не перестала вертеться, что,мол, в рядах армии оказался человек, носящий нашивки вольноопределяющегося,имеющий право на офицерское звание и который тем не менее своими поступкамиможет вызвать только омерзение у начальства. Я ответил ему, что вращениеземного шара не может быть нарушено появлением на нём такоговольноопределяющегося, каковым являюсь я, и что законы природы сильнее нашивоквольноопределяющегося. Хотел бы я знать, говорю, кто может заставить менячистить нужники, которые не я загадил, хотя и на это я имел право при нашемсвинском питании из полковой кухни, где дают одну гнилую капусту и тухлуюбаранину. Я сказал полковнику, что его вопрос, как меня земля носит, мнекажется несколько странным, из-за меня, конечно, землетрясения не будет.Полковник во время моей речи только скрежетал зубами, будто кобыла, когда ей наязык попадётся мёрзлая свёкла. А потом как заорёт на меня: «Так будете чиститьнужники или не будете?!» — «Никак нет, никаких нужников чистить небуду». — «Нет, будете, несчастный вольнопёр!» — «Никак нет, не буду!» —«Чёрт вас подери, вы у меня вычистите не один, а сто нужников!» — «Никак нет.Не вычищу ни ста, ни одного нужника.» И пошло, и пошло! «Будете чистить?» — «Небуду чистить!» Мы перебрасывались нужниками, как будто это была детскаяприбаутка из книги Павлы Моудрой для детей младшего возраста. Полковник металсяпо канцелярии как угорелый, наконец сел и сказал: «Подумайте как следует, иначея передам вас за мятеж дивизионному суду. Не воображайте, что вы будете первымвольноопределяющимся, расстрелянным за эту войну. В Сербии мы повесили двухвольноопределяющихся десятой роты, а одного из девятой пристрелили, какягнёнка. А за что? За упрямство! Те двое, которых мы повесили, отказалисьприколоть жену и мальчика шабацкого „чужака“, а вольноопределяющийся девятойроты был расстрелян за то, что отказался идти в наступление, отговариваясь тем,будто у него отекли ноги и он страдает плоскостопием. Так будете чиститьнужники или не будете?» — «Никак нет, не буду!» Полковник посмотрел на меня испросил: «Послушайте, вы не славянофил?» — «Никак нет!»