После этого меня увели и объявили, что я обвиняюсь в мятеже.

— Самое лучшее, — сказал Швейк, — выдаватьсебя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный,образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с полясражения, из-за этого даже хотели устроить громкий процесс и на страх другимосудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал корчитьдушевнобольного с тяжёлой наследственностью и на освидетельствовании заявилштабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любитстранствовать, его всегда тянет куда-то далеко; раз как-то он проснулся вГамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его былалкоголик и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать былапроституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестраутопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградскогожелезнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел;другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродныйбрат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекласонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене сшестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умелговорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали настоле, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола, и он,падая, ударился головой. Периодически у него бывают сильные головные боли, вэти моменты он не сознаёт, что делает, именно в таком-то состоянии он и ушёл сфронта в Прагу, и только позднее, когда его арестовала «У Флеков» военнаяполиция, пришёл в себя. Надо было видеть, как живо его освободили от военнойслужбы; и человек пять солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий случайзаписали на бумажке:

Отец — алкоголик. Мать — проститутка.

I. Сестра (утопилась).

II. Сестра (поезд).

III. Брат (с моста).

IV. Дедушка — жену, керосин, поджог.

V. Бабушка (цыгане, спички) + и т. д.

Один из них начал болтать всё это штабному врачу и не успелещё перевалить через двоюродного брата, штабной врач (это был уже третийслучай!) прервал его: «А твоя двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась вВене с шестого этажа, за твоим воспитанием — лодырь ты этакий! — никто неследил, но тебя перевоспитают в арестантских ротах». Ну, отвели в тюрьму,связали в козлы — и с него как рукой сняло и плохое воспитание, иотца-алкоголика, и мать-проститутку, и он предпочёл добровольно пойти на фронт.

— Нынче, — сказал вольноопределяющийся, — навоенной службе уже никто не верит в тяжёлую наследственность, а то всегенеральные штабы пришлось бы запереть в сумасшедший дом.

В окованной железом двери лязгнул ключ, и вошёл профос.

— Пехотинец Швейк и сапёр Водичка — к господинуаудитору!

Оба поднялись, Водичка обратился к Швейку:

— Вот мерзавцы, каждый божий день допрос, а толкуникакого! Уж лучше бы, чёрт побери, осудили нас и не приставали больше.Валяемся тут без дела целыми днями, а эта мадьярская шантрапа кругом бегает…

По дороге на допрос в канцелярию дивизионного суда, котораянаходилась на другой стороне, тоже в бараке, сапёр Водичка обсуждал со Швейком,когда же наконец они предстанут перед настоящим судом.

— Допрос за допросом, — выходил из себяВодичка, — и хоть бы какой-нибудь толк вышел. Изведут уйму бумаги, сгниёшьза решёткой, а настоящего суда и в глаза не увидишь. Ну, скажи по правде, можноихний суп жрать? А ихнюю капусту с мёрзлой картошкой? Чёрт побери, такойидиотской мировой войны я никогда ещё не видывал! Я представлял себе всё этосовсем иначе.

— А я доволен, — сказал Швейк. — Ещёнесколько лет назад, когда я служил на действительной, наш фельдфебель Солпераговаривал нам: «На военной службе каждый должен знать свои обязанности!» И,бывало, съездит так тебе при этом по морде, что долго не забудешь! А покойныйобер-лейтенант Квайзер, когда приходил осматривать винтовки, всегда читал намнаставление о том, что солдату не полагается давать волю чувствам: солдатытолько скот, государство их кормит, поит кофеём, отпускает табак, — и заэто они должны тянуть лямку, как волы.

Сапёр Водичка задумался и немного погодя сказал:

— Швейк, когда придёшь к аудитору, лучше не завирайся,а повторяй то, что говорил на прошлом допросе, чтобы мне не попасть впросак.Главное, ты сам видел, как на меня напали мадьяры. Ведь как теперь ни крути, амы всё это делали с тобой сообща.

— Не бойся. Водичка, — успокаивал егоШвейк. — Главное — спокойствие и никаких волнений. Что тутособенного, — подумаешь, какой-то там дивизионный суд! Ты бы посмотрел,как в былые времена действовал военный суд. Служил у нас на действительнойучитель Герал, так тот, когда всему нашему взводу в наказание была запрещенаотлучка в город, лёжа на койке, рассказывал, что в Пражском музее есть книгазаписей военного суда времён Марии-Терезии. В каждом полку был свой палач,который казнил солдат поштучно, по одному терезианскому талеру за голову. Поэтим записям выходит, что такой палач в иной день зарабатывал по пяти талеров.Само собой, — прибавил Швейк солидно, — полки тогда были больше и ихпостоянно пополняли в деревнях.

— Когда я был в Сербии, — сказал Водичка, —то в нашей бригаде любому, кто вызовется вешать «чужаков», платили сигаретами:повесит солдат мужчину — получает десяток сигарет «Спорт», женщину или ребёнка— пять. Потом интендантство стало наводить экономию: расстреливали всех гуртом.Со мною служил цыган, мы долго не знали, что он этим промышляет. Толькоудивлялись, отчего это его всегда на ночь вызывают в канцелярию. Стояли мытогда на Дрине. И как-то ночью, когда его не было, кто-то вздумал порыться в еговещах, а у этого хама в вещевом мешке — целых три коробки сигарет «Спорт» посто штук в каждой. К утру он вернулся в наш сарай, и мы учинили над нимкороткую расправу: повалили его, и Белоун удавил его ремнём. Живуч был,негодяй, как кошка. — Старый сапёр Водичка сплюнул. — Никак не моглиего удавить. Уж он обделался, глаза у него вылезли, а всё ещё был жив, какнедорезанный петух. Так мы давай разрывать его, совсем как кошку: двое заголову, двое за ноги, и перекрутили ему шею. Потом надели на него его жесобственный вещевой мешок вместе с сигаретами и бросили его, где поглубже, вДрину. Кто их станет курить, такие сигареты! А утром начали его разыскивать…

— Вам следовало бы отрапортовать, что ондезертировал, — авторитетно присовокупил Швейк, — мол, давно к этомуготовился: каждый день говорил, что удерёт.

— Охота нам была об этом думать, — ответилВодичка. — Мы своё дело сделали, а дальше не наша забота. Там это былоочень легко и просто; каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины невылавли. Премило плыли по Дрине в Дунай раздутый «чужак» рядом с нашимизуродованным запасным. Кто увидит в первый раз, — в дрожь бросает, чистов лихорадке.