блага своего народа.

– А если она попробует сбежать?

Улыбка у Джонона вышла зубастой.

– Ей будет трудно бежать, если сковать ваши лодыжки вместе.

– А если откажется говорить?

– Если приемная мать из вас выйдет не лучше, чем воительница, – ответил адмирал, – и к возвращению на «Зарю» она не расскажет ничего полезного, попробуем другие методы.

– Какие методы?

– Те, что предполагают кровь и вопли.

28

– Гвенна. – Гвенна коснулась пальцем своей груди. – Гвенна. Гвенна.

Она протянула палец к девочке. Та попыталась его откусить.

Гвенна дала ей затрещину. Девчонка в ответ оскалила зубы, зарычала и отступила, натянув связавшую их цепь. Не такую уж длинную.

Вчера ночью кузнец Джонона заклепал ей на лодыжке кольцо, прицепил к нему цепь и закрепил другой конец на кольце поменьше, вокруг щиколотки девочки. Растянув цепь во всю длину, можно было отойти друг от друга на два шага. Как раз чтобы помочиться, не забрызгав друг друга. И чтобы спать на разных постелях, будь у девчонки постель и сумей Гвенна уснуть.

Она провела ночь без сна, слушая дыхание дикарки, биение ее сердца и испуганные, негодующие вскрики сквозь сон. Для такой малявки она занимала уйму места – лягалась, раскидывалась, будто и во сне дралась или бежала, а потом заскулила, свернулась в комочек, прячась от проникшего в сновидение чудовища. Вглядевшись в чумазое детское лицо, Гвенна безнадежно выругалась.

Делить камеру с Бхума Дхаром тоже было плохо, но их хоть не связывала цепь.

«Нет, – подумала она, водя пальцем по холодным звеньям, – не в цепи дело».

Бхума Дхар был взрослый, боевой капитан, он вполне мог встать вровень с выпавшей ему судьбой. Может, он бы и предпочел делить долгие темные недели с более разговорчивой сокамерницей, не затерявшейся в лабиринте собственных страданий, но он в ней не нуждался. Когда Гвенна престала разговаривать, он сделал несколько заходов, попытался о чем-то спрашивать, а потом отступился, ушел в сон и молитвы, оставив ее догнивать. Ей того и было надо.

Но теперь Дхара вернули в карцер, а она осталась здесь, на чужой земле, на одной цепи с треклятой девчонкой. Гвенна пыталась не замечать ребенка, как со временем перестала замечать Дхара, полночи уговаривала себя выбросить ее из головы. Но девочка – совсем не то что Дхар. Ее растерянность, ужас и полное одиночество били в глаза, и потому после восхода солнца Гвенна попробовала завязать разговор.

– Меня зовут Гвенна. – Она снова ткнула в себя пальцем. – Гвенна.

Девочка не поворачивалась: лежала, подтянув коленки к груди и крепко обхватив их руками, прятала лицо. И плакала. Плакала беззвучно, не вздрагивая, но Гвенна чуяла слезы.

– Меня зовут Гвенна, – снова сказала она. – Гвенна Шарп.

Она сама не знала, почему ее преследовало жестокое чувство, будто она говорит неправду.

* * *

Лагерь оживал до рассвета. Люди принимались за извечные солдатские дела: оправлялись, если рядом была вода – мылись, проверяли оружие; запихивали в себя утренний паек, холодную соленую треску, и запивали водой. Шутники юморили, ворчуны брюзжали, кое-кто помалкивал, уставившись себе в чашку или украдкой поглядывая на горизонт, над которым обломками зубов торчали обещанные Килем горы.

С восходом солнца выходили на марш. Первые два дня двигались по широкому проселку между полями. Их разрезали на ровные участки каменные стены, но не паханные по меньшей мере год поля уже начали зарастать сорняком. И попадавшиеся каменные домики были так же пусты, как городские дома. Разведчики, посланные Джононом их осматривать, доложили, что обитатели оставили на месте громоздкие вещи – стулья, столы, чугунные горшки – и забрали все, что можно унести на себе: одеяла, ножи, небольшие инструменты.

Крыса (Гвенна решила звать девчонку Крысой, потому что та была такой же маленькой и злобной и еще потому, что никого, кроме крыс, в том городе не осталось) сверкала на хижины глазами в немой ярости, словно обитатели этих домиков предали ее лично.

К середине первого дня Гвенна опять попробовала завести разговор – указала на поля и на город позади.

– Ушли, – сказала она. – Люди ушли.

Девочка и смотреть на нее не желала.

Утром третьего дня они подобрались к невысоким безлесным холмам. Еще несколько миль дорога петляла между валунами, протягивалась по каменистым уступам, постепенно превращаясь в тропу, а там и вовсе затерялась. И здесь на серо-зеленых склонах виднелись редкие хижины, но приземистые, без окон – скорее укрытия от заставшей в пути непогоды, чем настоящее жилье.

Джонон установил на каждый день точное расстояние – миль тридцать, если Гвенна не ошибалась. У нее дрожали ноги, плечи ныли от тяжести вещмешка, спину после ночи на холодной земле стягивало узлами, которые никак не желали распускаться. При всем при том переход давался ей легче всего. На марше не приходилось думать, не приходилось надеяться, даже верить в цель впереди не требовалось. Легче всего не думать и не надеяться, просто переставлять стертые в кровь ноги, одну за другой, пока не прикажут остановиться.

Она бы так и шагала день за днем, проваливаясь по ночам в забытье, если бы не Крыса.

Вопреки вероятности, девочка умудрялась поспевать за Гвенной. В ее маленьком теле крылась пугающая, почти противоестественная выносливость. Но на все попытки заговорить с ней Крыса отворачивалась и отступала на всю длину цепи.

– Джонон будет тебя мучить, – втолковывала ей Гвенна.

Кончался четвертый день пути, и она давно отказалась от попыток обучить девочку простейшим фразам. Гвенна бы и вовсе забросила это дело, но ей тошно было представить девочку пристегнутой к лекарскому столу и Джонона, пытающегося вырезать или выжечь из нее правду. И потому она не оставляла попыток.

– Тебя мучить, – повторила она, тыча в девчонку пальцем. – Он тебя отымеет на хрен.

Крыса смотрела на безлюдные холмы.

– Она не понимает.

Гвенна обернулась. Историк беззвучно подошел к ней сзади. Он, хоть и был весь изломан, двигался легко, почти бесшумно ступал по неровной земле.

– Хоть бы хны, дерись оно все конем, – устало отозвалась она. – Можете сами попробовать.

– В данном случае Джонон прав, – помотал головой Киль. – Девочка скорее поверит вам.

– Потому что я женщина? – устало огрызнулась Гвенна. – Потому что по возрасту гожусь ей в матери? Так я ей не мать!

– Потому что вы заслуживаете доверия, – ответил историк.

И прежде чем она нашлась с ответом, ушел в голову колонны, оставив ее скованной с девчонкой и одновременно одинокой.

Ближе к вечеру кто-то из солдат подстрелил оленя, и на привале Паттик принес Гвенне с Крысой мяса.

– Вот, – неловко сказал