Знакомство с «Исповедью англичанина…», которая вот уже на протяжении почти двух веков остаётся классическим произведением литературы, посвящённым наркотику, заставляет многое рассмотреть и в точно такой же классической русской книге, как «Роман с кокаином». Обе эти вещи должны разочаровать того любознательного читателя, которого в них привлечёт опасная тема и интерес к неизведанным психическим приключениям. По сути дела, ему следует обратиться к такой литературе, как, например, «Опиум» Жана Кокто, «Джанки» Уильяма С. Берроуза и к книгам Пола Боулза и Анри Мишо, посвящённых гашишу и мескалину; во главе этого списка стоит, разумеется, «Искусственный рай» Шарля Бодлера. Какие бы отношения ни связывали этих авторов с наркотиками в жизни, в литературе они обращались к ним как исследователи, обдумывающие собственный или чужой опыт, чтобы проверить границы представления человека о вещах в мире. Однако как у Де Квинси, так и у Агеева, описания воздействия наркотиков имеют совершенно другое значение. Ведь, строго говоря, ни «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», ни «Роман с кокаином» не создавались как произведения, посвящённые наркотику. Роман Агеева прежде всего является такой же исповедью характерного для своей эпохи отречённого от жизни человека, как и книга Де Квинси. В обоих случаях встреча рассказчика с опиумом или с кокаином происходит по несчастной случайности, хотя эта случайность и представляет собой закономерный жизненный симптом, который приводит к суровому моральному выводу. Оба автора, по сути, пишут «романы воспитания». Агеев, как и Де Квинси, – автор-моралист. Но это не такая мораль, которая высказывается от имени авторитета в простых выводах. Это ещё более суровая картина человеческой безысходности, которая не находит решения ни в прошлой морали, ни в такой её противоположности, как наркотик. Пожалуй, в беллетристическом «Романе с кокаином» эта картина вырисовывается даже более отчётливо. В отличие как от писателей, специально посвятивших свои книги наркотикам, так и от авторов романтической прозы, занятых восхвалением грёз и сновидений, кокаин у Агеева имеет место несчастного случая, то есть отнюдь не экзотического порока, а такого типического факта, который может подстерегать любого человека. Признание такого факта, ведущее к скрупулёзному и безжалостному анализу всей жизни рассказчика, заставляет достаточно обычно в целом, по старым меркам созданный «Роман с кокаином» сделаться новой книгой из совершенно другой эпохи, чем та, которой принадлежала прежняя русская литература.

За страницами «Романа с кокаином» остаётся ещё тот фон грандиозных потрясений, революций и Гражданской войны в России, который не может не подниматься за чтением этой книги и который не мог не действовать на её автора, хотя её главное действие происходит накануне событий смутного времени, они затрагиваются в ней мельком, в сторонней приписке. (Таково одно из самых сильных действующих средств, которыми вольно или невольно обладает литература, например роман Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей» остаётся одной из самых сильных книг, посвящённых эпохе сталинского террора, хотя писатель вроде бы даже не подвёл её ход к описанию всеобщего помешательства и того ужаса коммунистических лагерей, который сам испытал полностью.) Между тем, если продолжать обзор упоминаний о наркотиках у русских писателей, то именно обширная художественная литература о Гражданской войне, созданная за долгие десятилетия советского режима, сделала морфин или кокаин характерной деталью при описании этого фантастического кошмара.

Собственно сказать, представление о наркотиках у советского читателя вплоть до 1990‐х годов связывалось с образами белых офицеров, матросов-анархистов или разложившихся интеллигентов из книг о Гражданской войне, сделавшихся штампом, где наиболее острой портретной чертой были понюшки кокаина, ампула морфия. Это, впрочем, в той же степени относится и к антисоветской литературе с комиссарским коктейлем и тоже – матросами-кокаинистами. Этот образ имел, разумеется, бессчётные образцы в жизни. Но что касается обсуждаемой нами темы наркотиков в русской литературе, то имеет очень большое значение, что в 1920‐е годы наркотик нашёл в ней такое место, какого ещё не было в той традиции европейской беллетристики, куда можно отнести, скажем, дореволюционное сочинение вроде «Путешествия в страну эфира». Прежде писатели прибегали к упоминанию наркотика для того, чтобы воспроизвести живую картину грёз. Теперь автор упоминает наркотик, чтобы сделать очевидным, что жизнь утратила обычный человеческий ход, что она отравлена и стала происходить по законам ночного кошмара, делирия, руководящего теми злодеями, которые в ней ведут. С другой стороны, кроме злодеев ещё большую значимость имеет фигура утрачивающего человеческий облик безвольного наркомана, у которого демонический дух времени заменил личность.

Я не ошибусь, если скажу, что в застойные годы одним из самых уважаемых среди русской интеллигенции романов о Гражданской войне была, конечно, «Белая гвардия» Михаила Булгакова, его следующее по значимости произведение после «Мастера и Маргариты», к которому примыкают оказавшие не меньшее воздействие на читателей рассказы 20‐х годов. Один из рассказов, «Морфий», занимает странное место. С одной стороны, он примыкает к самому скромному и, так сказать, ученическому циклу рассказов писателя «Записки молодого врача» и представляет собой краткую «историю болезни» покончившего с собой уездного доктора. Вместе с тем указание на происходящую вокруг революцию, о которой не слишком упоминалось в «Записках…», и намеченная в рассказе психологическая драма ставят рассказ ближе к таким шедеврам короткой прозы Булгакова, как «Красная корона», на подступы создания «Белой гвардии». В этом романе существует линия, связанная с пациентом главного героя, доктора Турбина – наркоманом Русаковым, который представляет собой очень существенный для Булгакова образ героя заблудшего, блаженного, идущего к прозрению (как Бездомный в «Мастере и Маргарите»). Хотя «Морфий» опубликован уже в конце 20‐х годов, после «Белой гвардии», он относится именно к начальному писательству Булгакова и в нём поневоле видишь один из черновиков к знаменитой книге. Зачем эти подробности? Самое интересное, что есть в этом рассказе, – тот факт, что «Морфий» представляет собой текст, который в сильно переделанном и сокращённом виде остался от первоначального намерения автора создать панораму смутного времени, которой в конечном итоге стала история интеллигентной семьи в «Белой гвардии». Здесь у Булгакова, когда он ещё не вступил в литературную жизнь советской столицы, были серьёзные личные основания: во время действия будущей «Белой гвардии», то есть в разгар Гражданской войны, он страдал и лечился от морфинизма. Во всяком случае, в отчаявшейся, разодранной личности героя «Морфия» можно отыскать больше точных автобиографических черт, чем во вполне идеализированном благородном докторе Турбине. Каким тогда мог быть роман, посвящённый главным событиям в русской жизни XX века, если бы его центральной фигурой не был литературный персонаж, а была переодетая персонажем исповедь автора? Вопрос риторический, потому что такого романа не могло быть – по крайней мере, в Советской России.

Я хочу вернуться к тому успеху, который получил у русских читателей в 1990‐х годах, через полвека после своего выхода в свет за рубежом, «Роман с кокаином». Можно бы даже не говорить, что его заглавие было сенсационным для советской публики, однако более глубокая причина признания романа, конечно, другая, и она проще, чем оценка всех художественных особенностей книги. Это была исповедь, рассказанная от лица человека, который происходил из традиционного существа русской жизни, что не может изменить никакая перемена режимов, но в современных условиях ещё никогда не мог быть в литературе. В литературе социалистического реализма, даже если знать её очень поверхностно, можно заметить устойчивый тип отрицательного героя из образованных, который сложился в ней на основе «Жизни Клима Самгина» Горького и выразился в многочисленных портретах контрреволюционеров, отщепенцев и изменников Родины (тут нечего и говорить, что многие из них употребляют наркотики). Образ героя, выстраданный в XIX веке работой Гоголя и Достоевского, в литературе орденоносцев послужил той человеческой травле, которая сопровождала почти что вековой культурный геноцид в России. Михаил Булгаков, который противостоял этому, оставаясь советским писателем, смог это сделать в литературе, только создавая интеллигентных героев, которые были такой же картиной, как и сказочные персонажи соцреалистов. Марк Леви, если это он опубликовал за границей «Роман с кокаином», заживо исчез в той советской жизни, которая прояснилась из наркотического кошмара его героя. Однако именно ценой раздвоенности, бессилия и порока этого героя, Вадима Масленникова, в жизни вокруг него можно разглядывать, отыскивая другие опоры, кроме наркотиков и ещё тех других наркотиков, которые заставляют жизнь идти бредом.