Делать нечего. Нахлобучиваю подозрительную шапчонку на своистерильные волосы и снова иду в камеру пыток.

Удивительно – теперь я переношу ее гораздо легче. Мне дажеудается вполне удовлетворительно отхлестать Валентинины роскошные стативеником. Потом она опять издевается надо мной, а когда я, держась за стеночку,собираюсь угнездиться в мыльне, она хватает меня за руку:

– Погоди! Теперь – экстремалка! За мной!

Валентина выбегает в предбанник и рывком отворяет какую-тодверь. Я едва успеваю сообразить, что эта дверь ведет на улицу, как Валентинавыскакивает туда сама и тащит меня следом, и мы с ней голышом очутились посредиснежной мартовской студеной ночи.

Стою, окаменев и оцепенев от изумления. Да уж, экстремалка!

– Конечно, сейчас бы в сугроб нырнуть! – кровожадно заявляетВалентина. – Беда, они уже коркой подернулись, кожу ободрать можно. Ничего,постоим под снежком, это тоже хорошо.

С ума сойти, сколько экзотики на меня навалилось в последнеевремя. Возможно, я бы устроила истерику по поводу этого стояния голышом подснегом – еще трое суток назад устроила бы. Но за последние дни я как-топодустала ужасаться.

Оказывается, удовольствие можно находить не только втворческом запое, но и в таких вот простых житейских радостях. Суперпростых,сказала бы я. Или это все же мазохизм?

Честное слово, это что-то необыкновенное – стоять после банипод снегом. Причем непременно в темноте! Изредка налетает порыв ветра, сноситкрай снеговой завесы, и я вижу черную зубчатую кайму леса. А то снегопад вдругутихает, и видно тогда, какое темное, воистину бездонное небо накрыло нас совсех сторон, словно черный бархатный колпак.

Я не чувствую холода. Не мерзнут даже босые ноги надеревянном крылечке.

– Ну как? – хитро спрашивает Валентина.

– Волшебство! – выдыхаю я.

Не хочется ни говорить, ни двигаться. Я настолькопереполнена восторгом, что готова стоять так вечно.

В эту минуту открывается дверь из дома сторожихи, и на снегпадает широкая полоса света.

– Все, возвращаемся! – заботливо приказывает Валентина. –Еще разик попаримся, потом помоемся – и будем выходить. Уже и поесть пора. БабаПаша! – кричит она, повернувшись в сторону, и я слышу приближающиеся шаги. – Мымаксимум через двадцать минут будем готовы!

Она открывает дверь в баню – и в эту секунду что-то грохочетнеподалеку, да так, что я невольно пригибаюсь, потом вижу, как из косяка дверибрызнули щепки.

Валентина громко визжит. Я не успеваю ничего сообразить –все существо мое действует быстрее мозга. Я отвыкла не только ужасаться поповоду и без повода, но и тратить время на пустые размышления. Я могу толькодействовать.

Поэтому с силой вталкиваю Валентину в дверь, влетаю следом –и захлопываю ее за собой с такой силой, что банька отчетливо содрогается.

Окидываю взглядом предбанник и бью по выключателю.Становится темно, и я вижу, как мечется снежная пелена за окошком.

Окно! Оно невелико, однако вполне достаточно для того, чтобыв него мог просунуться человек и решетить пулями все вокруг.

Я не думаю над тем, кто этот человек. Я думаю только о нашемспасении.

Скорей задвинуть щеколду на входной двери. Подтащить к нейстол, лавку. Распахнуть дверь в мыльню, втолкнуть туда Валентину, влететьсамой. Через секунду я выскакиваю обратно, хватаю со стола стопу полотенец – изахлопываю за собой дверь. Здесь нет засова, поэтому я проталкиваю в двернуюручку палку старой, растрепанной щетки, предназначенной для сбора мусора сполу. Мне чудится или там, в предбаннике, зазвенело разбитое стекло? Возвращатьсяпроверять я не собираюсь.

Валентина смотрит на меня огромными карими глазами.

– За-зачем по-пол-полотенца? – выстукивает она дробь зубами.

Я не отвечаю: просто оборачиваю одно вокруг себя, а второе,поменьше, накручиваю на голову в виде тюрбана. И в этом подобии одеждымгновенно начинаю чувствовать себя гораздо лучше и даже защищенней.

Видимо, Валентина понимает это и тоже, так сказать, одевается.

– Кто это? Что это было?

Так, ее зубы перестали стучать. Уже хорошо. И глазищи вродебы уже не такие ошалелые. Наверное, у нее тоже выработался определенныйиммунитет к приключениям.

– Стреляли, – лаконично объясняю я, с трудом подавив судорожнуюулыбку: это точное слово сейчас кажется набившей оскомину цитатой.

– Кто? Почему?!

– Не знаю. Какая разница?! Гораздо важнее другое: сможет лион открыть вот эту дверь? Давай-ка на всякий случай подопрем ее лавкой. Теперьокошко надо как-то забаррикадировать.

С этим сложнее, гораздо сложнее. Закрывать окно нам простонечем. То есть имеются в наличии шайки и один табурет, однако каким образом егоприсобачить к окну – этого не можем придумать ни я, ни Валентина.

– Давай посидим в парилке, – предлагает она наконец.

– Мы в парилке уже через пять минут сваримся всмятку, –вздыхаю я.

Подумав, решаем открыть дверь в парилку, чтобы онаперегородила окно, и сидеть на пороге. И тепло, и не жарко, и мы защищены.

По закону жанра сейчас самое время бы проникнутьсяозарениями и делать логические умозаключения на всем известном мне «материале».Окажись мы персонажами какого-нибудь детектива, да хотя бы одного из моих, мыбы сейчас начали размышлять о том, каким образом Алеша Хромов мог знать одарзине (а может быть, и о Дарзиной!) и кем, а также почему он был убит, несвязано ли это убийство с его знанием. Я бы наконец спросила Валентину, какЛариса Дарзина могла узнать о том злополучном очечнике. В конце концов мы чудесноразгадали бы под воздействием стресса все загадки, которые нам за истекшие двоесуток загадала судьба…

Но мы не персонажи романа. Мы две живые и изрядноперетрусившие женщины. У нас уже прошел первый шок, под влиянием которого онидействовали на чистом инстинкте, а на смену пришло осознание ситуации. И ничегохорошего в этом осознании нет…

– Интересно, баба Паша жива? – насморочным, полным слезголосом спрашивает Валентина.

– Будем надеяться. Так или иначе помощи нам ждать неоткуда.Что она может одна против оружия?

– Почему неоткуда?! – вскидывается Валентина. – Долженприехать мой муж.